Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

хотя мы встречаемся впервые, — у Мойшла, как и у Дины, был приятный грудной, чуть хрипловатый голос. — Меня вообще трудно застать дома. Я все больше в плавании. Простите, я позову мать.

Слишком спокойно выходил Мойшл из комнаты, трудно было заподозрить, что он ушел предупредить Дину. Но почему Цале послышались Динины шаги в соседней комнате? Это, наверно, большие стенные часы, которые Роснеры привезли с собой из местечка, подсказали ему, что Дина теперь там. Часы без устали твердят: «Ди-на, Ди-на».

Как сильно изменилась Ханця за эти полтора года. Голова совсем седая, а глаза — еще печальнее, чем были. Она остановилась у порога и тихо, словно должна скрывать от кого-то здесь его имя, сказала:

— Цаля?

Он встал и, протягивая ей руку, смущенно спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо. Садитесь, пожалуйста. Вы здесь в командировке?

Не подсказывает ли она ему, что он должен ответить? Ведь ее глаза выдают, что она знает, зачем он сюда приехал. Ханця хочет скрыть от сына, что он, Цаля, приехал искать Дину?

— Да, в командировке, — растерянно ответил Цаля и почему-то добавил: — Я здесь третий день и завтра же собираюсь уехать домой.

Цалю не удивляло, что Ханця не спрашивает, почему он не зашел к ним раньше, вчера или позавчера. Разве он сам не понимает, какое это ребячество — то, что он вообще зашел сюда, и то, что он сидит тут сейчас, не отрывая глаз от большой Дининой фотографии, висящей в рамке под стеклом на противоположной стене. Это та самая рамка, которую он послал ей вместе с портретом, после того как брал его с собой в Ленинград для увеличения. А надпись на обратной стороне Дина оставила?

— Мойшл, — сказала Ханця сыну, — сходи, пожалуйста, в магазин, купи чего-нибудь к чаю. — И, обратившись к Цале, она по-матерински заботливо, как всегда, когда он запаздывал к завтраку, спросила: — Вы ведь, наверно, проголодались? Нет, нет, боже упаси, никуда вы не пойдете. Вы останетесь у нас ночевать.

Значит, его не обманывали. Дина действительно уехала. Ханця не оставляла бы его ночевать, если бы Дина жила в этом городе... И все же у него было такое чувство, будто Дина сейчас войдет сюда...

Мойшл, очевидно, нарочно задерживается в магазине, чтобы не мешать матери с глазу на глаз побеседовать с гостем. Но от Ханци он услышал лишь одно — у нее похитили Дину, похитили среди бела дня... Кроме этого, он ничего от нее не узнал. Цаля хочет вспомнить: откуда была родом продавщица из кондитерской на Литейном? Кажется, тоже из какого-то местечка, и ее тоже, жаловался хозяин, похитили среди бела дня.

Утром перед уходом на работу молчаливый и задумчивый Мойшл спросил как бы мимоходом:

— Вы не помните, кто это сказал: «Лишь тот достоин счастья, кто обретет его в бою»? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Безрассудно гнаться за тем, от чего сам убежал.

Закрывая за собой дверь, Цаля знал, что уходит навсегда. Никогда больше не вернется он сюда. Но он знал также: приведись ему когда-нибудь прийти в этот дом, его всегда примут здесь как родного. Для этого дома он как птица, которая всегда возвращается в свое гнездо.

Может быть, прав Мойшл, который так же, как и Ханця, скрыл от него, где находится Дина. Может, прав он и в том, что безрассудно гнаться за тем, от чего убежал. Но ведь Цаля не убегал. Он просто не понял, что Дина совсем не такая, как другие девушки, не понял, проглядел, потому так и вышло.

Да, он понимал, что безрассудно гнаться за потерянным, но теперь он не уверен, что не вернется больше и не будет снова бродить под тем балконом, около чугунных ворот... Его приведет сюда все та же тоска, что заставила его вдруг отказаться от билета на ленинградский поезд и сесть на поезд, привезший его к Рахниевскому лесу. Тяжелая тоска беспрестанно переносит его, как на крыльях, в прошлое и все время предвещает, что здесь, в местечке, он встретит ее — Дину...

— На днях было письмо от Иоэла, — вернул его Файтл к действительности, — не плохо живется ему там, на Херсонщине, пишет он. Здорово пригодилось, пишет, что был извозчиком. Он и там к лошадям приставлен. Одно только, скучает, пишет он, по дому. По местечку, по лесу тоскует.

«Тосковал ли кто-нибудь по этому местечку, по этому лесу так, как я», — хотел было Цаля ответить Файтлу, но сказал лишь:

— Вы меня высадите у мостика. Мне тут еще надо в одно из ближних сел. У меня там дела.

15

Но едва выехали из леса, Цаля соскочил с подводы и, махнув рукой Файтлу: не жди, мол, — тихим, сдержанным шагом поднялся на шоссе и остановился. Так останавливаешься, вернувшись через много лет, в дверях покинутого тобой дома, где никого из родных уже нет, но сохранилось все, что было перед уходом, по чему тосковал издалека. И оттого, что все это сохранилось, тоска становится еще больше. Да, здесь все сохранилось, как было почти два года тому назад, подумал Цаля, и у него пресекалось дыхание. Вон виднеется верба, у которой паренек с шапкой курчавых волос познакомил его с Диной, а вон деревянный мостик, где он бродил до позднего вечера, всматриваясь в каждую парочку, не идет ли та, что днем, в читальне, так гордо и холодно ответила ему при Липе: «Нет, вы ошибаетесь, мы с вами не знакомы». Как и тогда, вербы стоят, склонившись над дремлющей речушкой, но тогда лето только начиналось, вербы были зеленые, а теперь они пожелтели; в тот ранний вечерний час солнце еще только садилось в речку, а теперь оно уже заплыло далеко за лес. Вот здесь, на лугу, он впервые взял Дину за руку и не выпускал ее из своей, пока они не подошли к кузницам, откуда начинается местечко.

Тоска, все та же тоска, что привела Цалю сюда, вела его теперь по шоссе и, когда он подошел к лесу, вырвалась из него в крике:

«Ди-на! Ди-на!..»

Подождав мгновение, лес донес обратно: «Ди-на! Ди-на!..» — И эхо прокатилось по шоссе до самого местечка.