Книга для родителей - Антон Макаренко

Володька Уваров спросил:

- Не приходил... Этот?

- Нет.

- А что ты будешь делать, когда он придет?

- А я не знаю.

- Ты скажи, что ты и на самом деле ничего не понял.

- Кому сказать?

- Да отцу, кому же? Не понял, и все! Черт их там поймет!

Александр завертел головой:

- Ну, думаешь, моего отца так легко обмануть? Он, брат, не таких, как мы с тобой, видел.

- А я считаю... Ничего... Можно сказать... Я своему так бы и сказал.

- А он поверил бы?

- Поверил - не поверил! Скажите, пожалуйста! Нам по сколько лет? Тринадцать. Ну так что? Мы и не обязаны ничего понимать. Не понимаем, и все!

- Не понимаем, а почему такое... выбрали... самое такое.

- Ну... выбрали... Пушкин как раз... подскочил...

Володька искренне хотел помочь другу. Но Александр почему-то стеснялся сказать Володьке правду. Правда заключалась в том, что Александр не мог обманывать отца. Почему-то не мог, так же не мог, как не мог говорить с ним о "таких вопросах".

Гроза пришла, откуда не ждали: Надька! Отец так и начал: Надя мне рассказала...

Это было так ошеломительно, что даже острота самой темы как-то притупилась. Отец говорил, Александр находился в странном состоянии, кровь в его организме переливалась, как хотела и куда хотела, глаза хлопали в бессмысленном беспорядке, а в голове торчком стало неожиданное и непростительное открытие: Надька! Александр был так придавлен этой новостью, что не заметил даже, как его язык залепетал по собственной инициативе:

- Да она ничего не знает...

Он взял себя в руки и остановил язык. Отец смотрел на него серьезно и спокойно, а впрочем, Александр с трудом разибрал, как смотрит отец. Он видел перед собой только отцовский рукав и две серебрянные звездочки на нем. Его глаза безвольно бродили по шитью звездочек, останавливались на поворотах шитья, цеплялись за узелки. В уши проникали слова отца и что-то проделывали с его головой, во всяком случае, там начинался какой-то порядок. Перед ним стали кружиться ясные, разборчивые и почему-то приемлимые мысли, от них исходило что-то теплое, как и отцовского рукава. Александр разобрал, что это мысли отца и что в этих мыслях спасение. Надька вдруг провалилась в сознании. Защемило в гортани, стыдливые волны крови перестали бросаться куда попало, а тепло и дружески согрели щеки, согрели душу. Александр поднял глаза и увидел лицо отца. У отца напряженный мукулистый рот, он смотрел на Александра настойчивым, знающим взглядом.

Александр поднялся со стула и снова сел, но уже не мог оторваться от отцовского лица и не мог остановить слез, - черт с ними, со слезами. Он простонал:

- Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты сказал. И всю жизнь, как ты сказал! Вот увидишь!

- Успокойся, - тихо сказал отец, - сядь. Помни, что сказал: всю жизнь. Имей в виду, я тебе верю, проверять не буду. И верю, что ты мужчина, а не... пустая балаболка.

Отец быстро поднялся со стула, и перед глазами Александра прошли два-три движения его ладного пояса и расстегнутая пустая кобура. Отец ушел. Александр положил голову на руки и замер в полуобморочном, счастливом отдыхе.

- Ну?

- Ну, и сказал.

- А ты что?

- А я? А я ничего...

- А ты, наверное, заплакал и сейчас же: папочка, папочка?

- Причем здесь "заплакал"?

- А что, не заплакал?

- Нет.

Володька смотрел на Александра с ленивым уверенным укором.

- Ты думаешь, отец, так он всегда говорит правильно? По-ихнему, так мы всегда виноваты. А о себе, так они ничего не говорят, а только о нас. Мой тоже, как заведет: ты должен знать, ты должен понимать...

Александр слушал Володьку с тяжелым чувством. Он не мог предать отца, а Володька требовал предательства. Но и за Володькой стояла какая-то несомненная честь, изменить которой тоже было невозможно. Нужен был компромисс, и Александр не мог найти дял него приличной формы. Кое в чем должен уступить Володька. И почему ему не уступить? И так зарвались.

- А по-твоему, мой отец все говорил неправильно?

- Неправильно.

- А может быть, и правильно?

- Что ж там правильного?

- Другой, так он иначе бы сказал. Он сказал бы: как ты смеешь! Стыдись, как тебе не стыдно! И все такое.

- Ну?

- Он же так не говорил?

- Ну?

- Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.

- Ну, хорошо, послушал бы... Ну, все равно, говори. Только ты думаешь, что всегда так говорят: "как тебе не стыдно" да "как тебе не стыдно"? Они, брат, тоже умеют прикидываться.

- А чего прикидываться? Он разве прикидывался?

- Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты!

- И не так совсем.

- А как?

- Совсем иначе.

- Ну, как?

- Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное. И говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит, а в глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокососы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще сказал... такое...

- Ну?

- Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отгоняете.

- Так и сказал?

- Так и сказал.

- Это он умно сказал.

- А ты думаешь...

- А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал?

- О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил?

- Совсем забыл?

- Нет, не совсем, а только... тогда было понятно, а вот слова какие... видишь...

- Ну?

- Он говорит: Пушкин великий поэт.

- Подумаешь, новость!

- Да нет... постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно понимать...

- Что же там непонятного?

- Ну да, только не в том дело. Он так и говорит... ага, вспомнил: совершенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно! - Да брось ты, "совершенно верно"! - А он так сказал: совершенно верно, в этих словах сказано об этом самом... вот об этом же... ну, понимаешь...

- Ну, понимаю, а дальше?

- А дальше так: Пушкин сказал стихами... и такими, прямо замечательными стихами, и потом... это...... еще одно такое слово, ага: нежными стихами! Нежными стихами. И говорит: это и есть красота!

- Красота?!

- Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а все хотите переделать на другое.

- И ничего подобного! А кто хотел переделать?

- Ну, так он так говорит: вам хочется переделать... на разговор, нет, на язывк пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нужно надписи на заборах...

Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу. Но глаза опустил, как будто в раздумье.

- И все?

- И все. Он еще про тебя говорил.

- Про меня?

- Угу.

- Интересно.

- Сказать?

- А ты думаешь, для меня важно, как он говорил?

- Для тебя, конечно, не важно.

- Это ты уши распустил.

- Ничего я не распускал.

- Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал?

- Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом деле он дикарь.

- Это я?

- Угу.

- И сказать "корчит"?

- Угу.

- И дикарь?

- Угу. Он так сказал: дикарь.

- Здорово. А ты что?

- Я?

- А ты и рад, конечно?

- Ничего я не рад.

- Я, значит, дикарь, а ты будешь, скажите, пожалуйста, культурный человек!

- Он еще сказал: передай своему Володьке, что в социалистическом государстве таких дикарей все равно не будет.

Володька презрительно улыбнулся, первый раз за весь разговор:

- Здорово он тебя обставил. А ты всему и поверил. С тобой теперь опасно дружить. Ты теперь будешь "культурный человек". А твоя сестра все будет рассказывать, ей девчонки, конечно, принесут, ничего в классе сказать нельзя! А ты думаешь, она сама какая? Ты знаешь, какая она сама?

- Какая она сама? Что ты говоришь?

Александр и впрямь не мог понять, в чем дело, какая она сама? Надя была вне подозрений. Александр, правда, еще не забыл первого ошеломлящего впечатления после того, как выяснилось, что Надя его выдала, но почему-то он не мог обижаться на сестру, он просто обижался на себя, как это он выпустил из виду, что сестра все узнает. Теперь он смотрел на Володьку, и было очевидно, что Володька что-то знает.

- Какая она сама?

- О! Ты ничего не знаешь? Она про тебя наговорила, а как сама?

- Скажи.

- Тебе этого нельзя сказать! Ты такой культурный человек!

- Ну, скажи.

Володька задирал голову в гордой холодности, но и какое-то растерянное раздумье не сходило с его полного лица. И в его глазах на месте прежней высокомерной лени теперь перебегала очередь мелких иголочек. Такие иголочки бывают всегда, когда поврежденное самолюие вступает в борьбу с извечным мальчишеским благородством и любовью к истине.

И сейчас самолюбие взяло верх. Володька сказал:

- Я тебе скажу, пожалуйста, только вот еще узнаю... одну вещь.

Так был достигнут компромисс. Вмешательство Нади не интересовало друзей, потому что она была в десятом классе, но двурушничество сестры терпеть было нельзя.

Надя Волгина училась в десятом классе той самой школы, где учились и наши друзья. Ясны были пути разглашения пушкинской истории. У этих девчонок гордость и разные повороты головы прекрасно совмещались со сплетнями и перешептываниями, а теперь было известно, о чем они шептались. Они обрадовались такому случаю. Если вспомнить, что вопрос о пушкинских стихах был предложен в самой культурной форме, и на самом деле никто и не собирался переделывать эти стихи на язык хулиганов, и все понимают, что эти стихи красивы, а не только они понимают, и если бы учитель взял и обьяснил как следует, если принять все это во внимание, то на первый план сейчас же высутапает коварство этих девчонок. Они делают такой вид, что они разговаривают о "Капитанской дочке", а учителя им верят. А они рассказали Наде о пушкинских стихах. Вот они о чем разговаривают.