Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Знают уже, – сказал он злорадно. – Весть пришла к ним с другой стороны. Зря только торопились. У них уже советская власть.
– Вот и великолепно, – сказал Михаил. – Я так и думал.
Афанасий Васильевич не мог его понять. Почему не печалился он, а радовался?
Теперь они быстро ехали. Реки несли их на своей спине, бережно передавая их, река – реке. Под копытами свежих коней бежали дороги.
Горы отодвинулись и леса.
Афанасий Васильевич снова был тот же, что в начале дороги. Любезный и бывалый человек.
– Счастливый человек, – говорил Афанасий Васильевич, – вы, Михаил Петрович. С другим бы я пропал. Вы как думаете?
Михаил о нем и не думал. Реки, опасности, скалы и ссоры с Афанасием Васильевичем – когда-нибудь он будет о них рассказывать.
Незнакомые озера дрожали. Горы бежали на него. И птицы пролетали над ним, как облака.
Люди встречались, здоровались и разговаривали – лесные буряты, степные тунгусы. Он был рад людям и себе.
Афанасий Васильевич хотел обратить на себя внимание. Он был теперь совсем не тот. Его широкая душа качалась вместе с ним в седле. Откуда он раздобыл себе такую наивную, славную душу? В нем было много тепла. Природу любил он, оказывается, растения, рыб, пташек и даже злых насекомых – комаров.
С цветком в руке он подходил к Михаилу то с правой стороны, то с левой, а то и заезжал вперед.
– Понюхайте, – говорил он, – этот цветок. Я забыл его название.
Он любил коз и коров, и баранов он любил, одобрял лошадей, оленей обожал.
Глаза его умели замечать красивое, будь то гора, падь, куст или островок. Каждого прекрасного дерева он хотел коснуться. Каждый цветок сорвать.
Он умел подыскивать сравнения.
И, спасибо ему, он первый обратил внимание на истоки той реки, в которой едва не утонул.
Река спускалась с высокой горы, еще не река, но уже ручеек.
– Здесь рождается река, – сказал Афанасий Васильевич и поднял палец. – Мы присутствуем при ее родах.
И он прослезился, не то тронутый своими словами, не то ушибленный красотой, убитый муками реки.
– Ей не легко, – сказал Афанасий Васильевич, – сквозь камни прорываться, пробираться сквозь песок. Не только человек, но и камень, и дерево, и вода страдает. Все живет. Извините меня.
Они ехали быстро, мелькали деревья, летели гальки. Но время года обгоняло. Осень сушила травы, клонила деревья, студила воды.
Белка, подняв пушистый хвост, скользила. Зимний заяц, как комок снега, показался и исчез.
Когда они достигли орочен – орочен не было; орочены ушли на промысел. В пустых юртах суетились женщины и, поджав ноги, сидели старики, закрыв глаза.
Они остановились у беременной женщины, молодой и по-своему красивой. Женщина была бедна; ей некого было послать на охоту. Обиженный соседом, муж ее плакал в углу.
Женщина была жертва обычная: ее первый муж утонул, и ей пришлось выйти замуж за его брата. Брату не было еще девяти лет.
Михаил скоро привык к постоянному дыму и к запаху замоченных для обделывания кож.
Молодая женщина – их хозяйка – имела беспокойный и любопытный ум. Она трогала немногие вещи приезжих и расспрашивала Михаила о городских людях и городах. О революции она знала не больше других орочен.
Афанасий Васильевич переводил. Переводя, он оглуплял вопросы и опошлял ответы. И только по взглядам своей собеседницы Михаил чувствовал ее благородное любопытство и страстный ум. Между Михаилом и этой женщиной, которая представительствовала свой народ, стоял человек, чужой, лживый и сухой, Михаил пожалел, что он его не столкнул тогда. Но он был пока необходим, как язык.
Михаил, легко преодолевший трудный путь, теперь чувствовал себя усталым и неловким. Он сам хорошо не знал – почему.
Через несколько дней для него наступило настоящее испытание. Приближались роды. Женщина, покинутая всеми (знахарка отказалась прийти в юрту, оскверненную неверующим), лежала на оленьих шкурах. Над ней поднимался ее живот. Она мучилась и не стыдилась своих мук. Временами она кричала. И некому было ей помочь.
Михаил ходил из угла в угол, натыкаясь в темноте на непривычную утварь.
Афанасий Васильевич спал в соседней юрте.
– Ну, ничего, – говорил Михаил. – Ну, пройдет. Не надо.
Крик женщины звенел в его ушах. И когда она молчала, ему казалось, что он слышал ее крик. Ее крик был внутри его.
Он сел и задремал. И снова с ним была его трудная дорога и невыносимый спутник. Голос разбудил его.
Женщина приподнялась и, улыбаясь, ему говорила что-то.
Михаил принес ей воды. Но она махнула рукой и повторила, показывая на себя.
Михаил выбежал из юрты и привел Афанасия Васильевича, заспанного и злого.
Женщина, улыбаясь, повторила.
Афанасий Васильевич хихикнул.
– Какая серость, – сказал он.
– Что такое?
– Она спрашивает. Нет, мне это не передать. Я думал, что она шутит.
Он захохотал.
– Что же она спрашивает?
– Она спрашивает – революция, которая принесла радость бедному, не может ли она освободить женщину от родовых мук. Что вы на это скажете?
И, вытащив записную книжку, Афанасий Васильевич записал случай – рассказывать гостям.
Михаилу не нужны были слова. Он подошел к женщине и взял ее руку.
– Вы мне разрешите, – сказал Афанасий Васильевич, зевая.
– Идите.
Роды начались. В юрте не было никого, кроме роженицы и Михаила. Он снял свой пиджак и подстелил под нее. Потом он засучил рукава и неумело принял ребенка.
Зимой они уезжали. Им легко было.
Они ехали по льду на оленях. С реки на реку катились, как на катке.
Женщина ехала, и с ней вместе ее двое детей – муж и дочь. Она ехала учиться. Михаил смотрел на нее и улыбался своим мыслям.
«Вот, – думал он, – она поступит в Медицинский институт, возможно, на гинекологическое отделение, и, окончив, вернется сюда, к тунгусам. Это будет хорошим ответом на ее вопрос. Она сама будет своим ответом». Михаил рассмеялся.
Афанасий Васильевич почти всю дорогу молчал. Он был теперь не нужен. Михаил и Уиль – так звали женщину – разговаривали, мешая русские и тунгусские слова. Но когда не хватало слов, они прибегали к знакам.
Афанасий Васильевич был уже не такой старомодный человек. Например, он не верил даже в Бога. Когда они проезжали мимо того места реки, где он едва не утонул, он предложил назвать девочку в честь реки.
Как всегда, он шутил.
<1935>
Старик Христофор
Баргузин
