Элианна, подарок бога - Эдуард Тополь

И, повернувшись к лестнице на первый этаж, Роза крикнула в полный голос:

— Иду, дети, уже иду!

37

Впервые в жизни, лежа с голой женщиной, я говорил о бизнесе.

— Ты понимаешь, что ваш «Титаник» тонет? — сказала она.

— Эли, почему «ваш»? Разве ты не с нами?

— Не финти. Ты знаешь, что я имею в виду.

— Хорошо, что «Новый американец» лопнул. А то бы ты скоро начала говорить матом.

— «Новый американец» лопнул из-за нищеты хозяев. А у вас были такие деньги! Сто пятьдесят тысяч баксов!

— Нет, «Американец» лопнул, потому что Довлатов и компания делали газету для себя, питерских эстетов. А мы делаем радио для всех и переводим лучшее американское телевидение. Это не может провалиться.

— Не может, если бы нас слышали. А вы… Вместо того чтобы сразу выбросить эти сраные тайваньские приемники и заказать новые тут, в Америке, Давид и Марк тратят деньги на дурные антенны и домофоны, которые тоже ни хрена не работают!

— Эли, watch your language! (Следи за своим языком!)

— It’s o’kay. You better watch your life! (Ничего. Ты лучше береги свою жизнь!) Ты знаешь, с кем они тебя завтра сводят?

— С Хулио Родригесом. Он бруклинский бизнесмен, хочет вложить деньги в наше радио.

— Ага, он такой бизнесмен, как я британская королева.

— А кто он?

— Итальянская мафия, вот кто!

— С чего ты взяла?

— С того. Три года назад мой отец отмазал его от тюрьмы. Даже если он даст вам деньги… Ты же сам написал про Сильвио Маретти — сначала они входят младшим партнером, а потом отжимают весь бизнес.

Я озадаченно замолк. Родригес был пятым и, возможно, последним потенциальным инвестором, который мог спасти нашу станцию. А до него у нас побывали два бизнесмена из Филадельфии, один из Бостона и Миша Ледогостер, мой приятель еще по нищей эмигрантской жизни в Италии, а теперь хозяин бруклинской страховой компании. Но, несмотря на все золотые перспективы нашего процветания и роста от побережья до побережья, все они, ознакомившись с нашей бухгалтерией и, главное, с инженерией, тут же исчезали. Потому мы с Эли уже пятую неделю не получаем зарплату, и через неделю нас просто выбросят из отеля.

Но одно дело, когда грубую правду ты говоришь сам себе, а другое, когда то же самое тебе говорит любимая женщина. Да еще в постели! Я лежал, закинув руки за голову, и не знал, как быть. Нет, тридцать тысяч долларов, выброшенные Палмером на тайваньские приемники, не были тем айсбергом, который мог потопить наш корабль. Как сказал Седых, люди делают ошибки. Просто нужно вовремя их исправлять, а не усугублять негодными средствами. Но даже понимая ситуацию, могу ли я бросить нашу станцию? Ведь это я ее построил! И пусть я не хозяин и не владелец этого корабля (люди делают ошибки!), но я тут капитан, и это я собрал нашу команду — как я могу это бросить? Нет, наш «Титаник» не тонет — еще можно найти деньги и залатать пробоину…

Я повернулся к Эли и обнял ее.

Но если раньше я улетал в секс так, как летчик, кайфуя, взлетает круто вверх и уходит в фигуры высшего пилотажа, то теперь я нырнул в него, стараясь спастись от реалий своего бытия.

Однако и при полном погружении мозги не отключались, и где-то рядом появилось сознание того, что я вообще не то делаю и не ради этой радиостанции эмигрировал из СССР.

38

«Да будь я хоть негром преклонных годов…»

Да будь я и Френсисом Коппола, постановщиком великого «Крестного отца», я бы для сцены нашей встречи с представителем мафии не нашел лучшего интерьера.

Это была затрапезная бруклинская пиццерия без окон и со столиками, застеленными полиэтиленом. Поскольку встреча была назначена на двенадцать дня, посетителей, кроме нас четверых, не было, мы сели в конце пустого зала, освещенного лампами дневного света. Официант принес каждому по кофе американо и одну большую пиццу на всех. Родригес был в черном костюме, при галстуке и белой рубашке. Это был крепкий квадратноплечий испанец, но если бы мне пришлось снимать эту сцену в кино, то на роль Родригеса я бы взял Дензела Вашингтона — такое у них внешнее сходство.

Палмер и Карганов нервничали, я тоже. Но мой никудышный английский позволял мне молчать, а ребята на нервной почве заливались настоящими соловьями. Оба, надо отдать им должное, свободно говорили по-английски, особенно Палмер. Козыряя «Нью Йорк Таймс», «Нью Йорк Пост» и другими американскими газетами, сообщавшими о нашей радиостанции, он расписывал радужные перспективы пополнения русскоязычной «комьюнити» за счет ежегодного прибытия от пятидесяти до ста тысяч советских эмигрантов, то бишь наших слушателей. Уже сейчас, говорил он, мы имеем десять тысяч подписчиков в Бруклине и Квинсе, готовых ежемесячно платить по двадцать долларов за наше радио и перевод американских телепрограмм. А это двести тысяч долларов в месяц — just to start with, только для начала. Затем мы расширим свое вещание на Лонг-айленд, Нью-Джерси и Коннектикут. Потом нас будут транслировать в Филадельфии, Бостоне и Цинциннати, после чего мы откроем такое же радио в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско.

— Но это не все, — сказал Карганов и положил на стол воскресный, на тридцати страницах, выпуск «Нового русского слова». — Вот ежедневная русская газета, которая выходит в Нью-Йорке тиражом двести тысяч экземпляров. Она продается по всей стране, и со всей страны русские бизнесы помещают в ней рекламу. Смотрите… — и Давид стал листать газету, показывая действительно огромные рекламные объявления русских магазинов, ресторанов и медицинских центров. — Минимальный месячный доход от этой рекламы — сто пятьдесят тысяч долларов. Когда мы начнем наши регулярные передачи, большая часть этой рекламы перейдет к нам, потому что мы будем доставлять ее людям по радио прямо домой!

Так, сменяя друг друга, они соблазняли Родригеса нашим бизнесом, даже не очень привирая, и я сам восхитился нашими необъятными горизонтами.

— Да, — в заключение сказал Карганов, — вы сами видите — sky is the limit! А то, что нас будут слушать, не отрываясь от приемников, с утра до вечера, — это гарантировано! Вот наш главный редактор — он лучший писатель нашей комьюнити, его печатают не только русские и еврейские газеты, но даже американские журналы! Покажите, Вадим, не стесняйтесь.

И я выложил на стол наш последний козырь — журнал Present Tense со своим — на шесть страниц — очерком «Шереметьевская таможня».

И тут случилось непредвиденное.

Конечно, факт публикации русского журналиста в американской прессе должен был произвести впечатление на испано-итальянского мафиози. Но никто из нас не ожидал, что он станет это читать. А Родригес отодвинул свою тарелку с остатками пиццы, тщательно вытер салфеткой полиэтиленовую скатерть и, положив перед собой журнал, углубился в чтение.

Мы растерянно переглянулись. Не то чтобы я сомневался в качестве своего текста… В конце концов, как говорил мой знакомый московский композитор: «Мне главное — подвести их к роялю». Но Хулио Родригес — это вам не девушка с Арбата. Впервые в жизни я сидел лицом к лицу с настоящим итальянским мафиози, и этот крупногабаритный бандит читал мою статью.

…

«Поздним вечером в Вене, в узкой, как пенал, комнатке дешевого отеля Zum Turkin я взглянул на себя в зеркало и замер от изумления: поперек моей левой щеки легла глубокая, как у старика, морщина. Как шрам. Как окоп. А еще утром в Москве, когда я брился перед эмиграцией, у меня были гладкие щеки.

Цена эмиграции — шрам эмиграции, подумал я и даже записал эту фразу в дневник. Мол, в этот день шрам эмиграции лег поперек моей щеки и поперек биографии. И провела этот шрам шереметьевская таможня…

— Эй, вы! Как вас там? Фельдман? Идите к четвертой стойке, вас там будут досматривать!

Сутулая старушка Фельдман, вытягивая, как черепаха, тонкую шею из узких плеч, волоком потащила к таможенной стойке два тяжелых фибровых чемодана. Но когда дотащилась, веселый таможенник в сером кителе крикнул через зал своему коллеге:

— Алеша, я занят, возьми ее себе! Идите к первой стойке, Фельдман! Живей, живей!

Старуха Фельдман снова впряглась в свои два чемодана, но у нее уже не было сил сдвинуть их с места.

А из-за каната, перегородившего вход в таможенный зал, из толпы провожающих какая-то растрепанная женщина кричала:

— Мама, брось эти чемоданы! Брось! Пустите, я помогу ей!

— Провожающим в зал нельзя, — стояла на ее пути грудастая дежурная в таможенной форме: кителе, юбке и хромовых офицерских сапожках.

Наконец старуха сдвинула с места один чемодан и, напрягаясь, толчками покатила его к первой стойке. Там работал таможенник, которого почему-то боялись все эмигранты, хотя называли его только по имени — Алеша. Он был русоголов, голубоглаз, с юношеским пушком на розовых щеках — просто царевич из русских сказок. Сейчас перед этим Алешей лежали на таможенном столе груда детской одежды и распахнутый саквояж, а сбоку, в нескольких шагах, на другом столе, — еще один распахнутый чемодан, и над этим чемоданом стояла другая таможенница-инспектор — тоже молоденькая, не старше двадцати трех. Вдвоем они вели досмотр ручного багажа у моей сестры Беллы, тридцатилетней шатенки в потертой рыжей куртке и стоптанных сапогах. К ногам сестры жалась ее худенькая шестилетняя дочка Ася в расстегнутой кроличьей шубке, она держала в руках облупленный черный футляр скрипки-четвертушки, а из рукавов ее шубки почти до пола свисали красные рукавички на шнурках.