Поцелуй сатаны - Вильям Козлов

— Я читал некоторые полемические статьи о литературе, — заговорил Уланов — Чувствуется, что литераторы разных направлений скрестили шпаги…

— Нет никаких разных направлений, — строго заметил Строков. — Есть одна могучая литературная мафия, сложившаяся при Союзах писателей, и есть честные, порядочные писатели, которые не состоят в ней. Именно в силу своей порядочности, индивидуальности. А мафия любит усредненность, уравниловку. Там каждому Сеньке по шапке. Вот и пишут одинаково, загромождая прилавки магазинов макулатурой. А такие же члены мафии — критики подхваливают «своих», не дают в обиду. До революции такого не было, такого нет и ни в одной цивилизованной стране. Там издатель собственным карманом отвечает за брак. Попросту говоря, частный издатель не выпустит плохую книжку, потому что ее не раскупят. А мафия, в которую входят и издатели, миллионными тиражами выпускает бездарные книжки, потому что полностью за все расплачивается государство. Правда, государство никогда не бывает в накладе — страна огромная, книги у нас охотно раскупают даже дерьмовые, а потом, всегда можно покрыть убытки классикой, детективами, конъюнктурными изданиями. Вот такая петрушка, молодой человек! Уж эти-то азбучные истины вам следовало бы знать.

— Вот набираюсь опыта, — улыбнулся Николай. — Всего полгода, как стал работать в кооперативном издательстве.

— Хилое это дело, — сказал Сергей Иванович. — Для такой страны, как наша, что это за тиражи? Пылинка в пустыне. Да и государство не отдаст на откуп предпринимателям миллионные тиражи популярных книг. Это то же самое, как выбросить на ветер миллионы денег! Не хотят групповщики-мафиози, чтобы издательства стали независимыми, ведь тогда серятину не будут печатать, а так они, сидя в редсоветах и покупая с потрохами издателей, проводят свою собственную политику: печатают себя и оттирают все талантливое.

— Время сейчас суровое, — проговорил Уланов — Все течет, все меняется… Может, и в литературном деле что-то изменится к лучшему?

— Советский писатель получает за свои произведения меньше всех в мире, — хмуро ответил Сергей Иванович, — И тут мафия ищет свой интерес… Эти невидимки формируют планы переизданий, выпуск собраний сочинений, организуют для своих людей положительные рецензии, даже пролезли в книготорги, которые стали все настойчивее влиять на издание книг, переиздания, на тиражи… Не верю я, что будут у нас перемены. Любые позитивные перемены — это удар по литмафии, а она всесильна. Найдет лазейки для себя. Вон открыли у нас отделение Пен-клуба. Так кто туда вскочил в первую очередь? Опять же они, литмафия! У нее прочные связи за рубежом, разве мало там живет их приятелей-перебежчиков? Там их почти не печатают, а если и выходят книжонки, так мизерными тиражами, вот они и заторопились в Пен-клуб через нас вступить. Глядишь, побольше можно будет хапнуть! Мало того, наши журналы и издательства через эту же самую мафию стали массовыми тиражами издавать перебежчиков или, как их еще называют, «невозвращенцев»! А они по «голосам» только посмеиваются над нашей примитивностью, мол, на что нам, имеющим доллары, ваши вшивые рубли, которые ничего не стоят… Но согласие дают, пачками шлют сюда свою неизданную за рубежом графоманию. А у нас и рады! Как же, у нас теперь демократия: уехавших хулителей русского народа в первую очередь печатаем! А своим, даже самым талантливым, от ворот поворот: не мешайтесь под ногами…

— Мрачную картину вы нарисовали, — подытожил Уланов, завязывая тесемки на папке с рукописью.

— Как говорится, из песни слова не выкинешь, что есть, то и есть, дорогой Николай. «Жизнь писателя сурова, убивает наповал…»— как сказал на одном из собраний в Союзе писателей старейший русский литератор. Будь бы у меня сын-писатель, я его отговорил бы от этой профессии, честное слово!

Строков проводил его до двери, обитой изнутри синим дерматином. В прихожей — несколько пейзажей неизвестных современных художников, с потолка свисает китайский, расписанный иероглифами голубой фонарик.

— Когда роман-то выйдет? — спросил на пороге Сергей Иванович.

— Вячеслав Андреевич говорил, что осенью.

— Пять тысяч… — вздохнул писатель. — Разве это тираж?

— Потом можете где угодно переиздать, и то, что он вышел у нас, при оплате не имеет значения.

— Боюсь, что больше никто его не переиздаст, — с горечью в голосе сказал Строков, — «Демократия, гласность»… А вот человек написал честную, откровенную книгу о нашем литературном мире, и… все издатели в кусты! Гласность-то, оказывается, не для всех, мой дорогой. Да как такое можно? Все же узнают самих себя! И партийных деятелей затронул… Ох, как трудно людям отрешиться от прошлого рабского бытия! Слова-то легче произносить, чем дела делать.

— Я не смотрю на жизнь так мрачно, — сказал Уланов. — Вы написали замечательный роман и я верю, что его все прочтут! Заставят его переиздать и не раз, не два!

— Что-то должно измениться в нашей жизни, — пожалуй, впервые за всю встречу улыбнулся писатель и улыбка у него была очень приятной и моложавой, — Впервые слышу от своего редактора похвалу… Как-то не принято это было. Я уже давно пришел к выводу, что редакторы до последней страницы не знают, что они редактируют: талантливую книгу или очередной пустяк. Правда, их тоже можно понять: хорошая книга — хвалят писателя, могут даже премию дать, если писатель «свой», «удобный», а редактору — шиш! А уж очень плохая книга — несут в первую очередь редактора, а уж потом писателя…

— А нужен ли вообще редактор такому писателю, как вы? — задал Строкову давно мучивший его вопрос Уланов, — Я не знаю, были ли редакторы у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого? По-моему, редактор необходим лишь плохому писателю.

— Были умные, образованные издатели, — улыбнулся Сергей Иванович. И они решали судьбу рукописи, ведь от ее издания зависел доход издателя. То есть издатель был заинтересован в авторе, а у нас… Редактору наплевать на автора, он материально в нем не заинтересован и поэтому творит с рукописью, особенно если автор слабохарактерный, что хочет. Чаще всего редактор страшнее любого цензора — он может запросто вместе с водой и ребенка выплеснуть из рукописи… Я думаю, институт редакторов появился у нас тогда, когда после революции в литературу хлынули малограмотные, необразованные люди…

— По призыву Максима Горького? — вставил Николай.

— Уж скорее — партии, которой захотелось руководить всем в стране, в том числе и литературой.

— Мне тоже порой кажется, что я не своим делом занимаюсь, — признался Уланов — Кому нужен писатель, за которого редактор переписывает рукопись?

— А вы не переписывайте, — улыбнулся Строков. — Возвращайте. Значит, к вам пришел не писатель, а ремесленник. Писателей — единицы, а ремесленникам несть числа.

Выйдя на Приморское шоссе, Уланов подумал, что впервые встретился с интересным человеком в литературной среде, до этого он имел дело с какими-то будто напуганными, безликими молодыми и немолодыми литераторами, скорее всего, с ремесленниками. Принесли книгу в кооперативное издательство и вроде бы чего-то боятся. А чего, спрашивается? Своей тени, что ли?.. Ведь за издание рукописи платят деньги из своего кармана. А Строков произвел на него впечатление умного человека, убежденного в своей правоте. И роман его «Круг» написан страстно, откровенно, с болью за национальную русскую литературу. Правда, Уланов как-то не обращал внимания, что существуют русская и советская литературы, а Сергей Иванович вот обратил… Почему-то русской литературой именуют дореволюционную классику, а советской — современные спекулятивные поделки разных лет, ничего общего не имеющих с настоящей художественной литературой, начиная от розово-сиропских сталинских и кончая лживыми брежневскими, про которые все уже забыли. А производители этой рабски угоднической макулатуры увенчаны высокими наградами, премиями, нет-нет, да и тоже вылезут в том или ином литературном журнале, где еще главенствуют их дружки-редакторы, клевавшие из одной кормушки, со статьями, в которых стараются реабилитировать себя…

Со странным, очень малоизвестным миром вдруг соприкоснулся Уланов. Раскрывая, бывало, какую-либо книжку, он никогда не задумывался, каким путем она пришла к читателю… Оказывается, путь иной книги очень извилист и непрост.

Над широко разлившейся здесь Невой плавно кружились большие белоснежные чайки. Они резко пикировали вниз, касались желтыми лапами-шасси глянцевитой поверхности и снова взмывали. У озерных чаек клювы красные, и они гораздо меньше морских. Солнце нещадно палило с жаркого голубого неба, красноватые камни старинных зданий казались раскаленными, асфальт серебристо блестел, и над ним зримо плыл, колыхался горячий воздух. Машины лениво ползли по дороге и замирали у красного светофора. В высокой будке сидел милиционер и зорко, орлом поглядывал вокруг. Уланов приехал к Строкову на автобусе, на такой жаре не хотелось и залезать в раскаленную машину. С замком на рычаге сцепления и баранке руля она стояла во дворе его дома. Какой-то оболтус уже успел на пыльном лобовом стекле пальцем написать матерное слово из трех букв. Заезжавший к Уланову Лева Белкин — он предложил купить карманный диктофон неимоверной дороговизны — сказал, что в Ленинграде сейчас каждый день угоняют по нескольку машин. В тайных гаражах быстро разбирают на запасные части и нарасхват продают автолюбителям. Ухитряются в мгновение ока снимать присосками стекла, за несколько минут оставляют автомобиль на обочине без колес, даже хитроумные секретки не помогают. Николай особенно не беспокоился за свои «Жигули»: машина старенькая, в ней нет стереомагнитофона и красивых чехлов, да и краска кое-где облупилась, не выправлены прихваченные ржавчиной вмятины на дверце и крыле. Вряд ли на такую разборчивые ворюги польстятся.