Завтрашний царь. Том 1 - Мария Васильевна Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А боярин Болт Нарагон кабы не привёз всю Аррантиаду выкупом за невесту.
– А Высший Круг и уши развесит.
– Из красных бояр в царственноравные – полшага.
– Как поклонится владыке Хадугу лакомствами заморскими…
– Ну его, Пустоболта, – пробурчал заметно поскучневший мезонька. – Мало ли в каких царствах-государствах наследники сбереглись. Мы ведать не ведаем, а завтра сваты приедут.
Ардван поймал случай на равных войти в разговор:
– Что далеко смотреть! Я тоже родословия и лествичники знаю. Люторад, жрец Владычицы, не красный боярин, но из больших. Сын святого! И годами не стар!
Ох, зря не прикусил языка. Беседа увяла, смолк даже беспокойный мезонька.
Ознобиша строго откашлялся.
– Не всем праведным и вельможам, чей голос звучит в чертоге Высшего Круга, любезно намерение третьего сына. Многие считают путешествие на север прихотью, слишком опасной для кроткой царевны, а государя Эрелиса – слишком юным, чтобы вполне позаботиться о сокровище Андархайны. Владыка Хадуг в своей мудрости принял снисходительное решение. Молодой государь будет испытан престолом Правосудной Палаты. День суда ещё не определён, тяжущиеся не названы, но мы с тобой должны быть готовы.
Ардван даже остановился.
Захватило дух.
Великие и грозные дела царствующих, до которых из Невдахи было как до Тадгиных звёзд, вдруг придвинулись, чтобы стать его жизнью. И не «когда срок придёт», а прямо сейчас.
– Моё дело во время суда – называть государю законы и тяжебные случаи былых времён, – сказал Ознобиша. – Твоё – записывать каждое слово, сказанное в Палате.
Ардван тут же усомнился в своей способности скорописца. Потом задумался глубже. Наконец спросил еле слышно, указывая на шитую пятерчатку:
– Очень… больно?..
Снегопада в Невдахе он не забыл.
– Уже нет, – сказал Ознобиша.
– А было?
Ознобиша скривился. Давний разговор был памятен обоим.
– Ты говорил, не выстоять, – продолжал Ардван. – А до дела дошло…
Ознобиша ответил так же тихо:
– Я радовался, когда государь пово́лил вас с Тадгой сюда выписать. Теперь думаю, благо ли это для вас…
Доля третья
Лапушка в дозоре
У Тёплых пещер, прежде называвшихся Тёмными из-за того, что смотрели на север, некогда было широкое, просторное устье. Троим в ряд пролететь – крыльями не коснуться! Теперь дыхание недр встречалось здесь с морозом. По стенам нарастал иней, подтаивал, вновь твердел прозрачными капельниками, наплывами.
Молодые симураны друг за дружкой выметнулись на волю. Два могучих кобеля, неутомимых в полёте, и лёгкая, проворная сучка.
Брат не хотел её отпускать.
«Сменится луна, и ты станешь желанна, – ворчал он, водя носом вдоль её бока. – Куда тебе в дозор! Кички́ уже сейчас не ловища дозирают, а за тобой, высунув языки…»
Смурошка, сам толком не взматеревший, впервые остался вожаком вместо отца. Оттого был суров, всё знал, всё разумел.
Но и Лапушка от матери взяла не только имя да белоснежную шёрстку. Она вжалась в пол, угнездила невинную мордочку на братниной лапище:
«И хорошо ведь? Они за мной, влево-вправо не соблазняясь, а уж я-то всё разгляжу…»
«Ещё выдумай, дурёха! Тебе за мамкой смирно сидеть!»
Пещерная темь, кромешная для человеческого зрения, им была красноватые сумерки. Мать с бабушкой Золотинкой в спор не мешались, но глаза искрились смехом. Родилась ли сука, не способная направить высокий лёт кобеля? Чем важней тот кобель, чем страшней и свирепей, тем оно проще…
…Лапушка неслась над долиной, упоённо взмывая, паря на раскинутых крыльях, кувыркаясь и падая сквозь чистейший ледяной воздух. Горы стояли в прозрачном холоде по колено, выше, пряча склоны, висели тучи, серые, неподвижные. Снег внизу улавливал каждую толику света, сочившегося с небес, улавливал и метал обратно и был светлей облаков. Послушать бабушку, внутри кольца гор когда-то была земля. Живая, изобильная травой и снежными козами. Потом – недолго – стояло озеро, натёкшее из ледников. Бабушка Золотинка любила открывать свою память, но внучку созерцать былое так и не приохотила. Лапушка жила радостно, а в прошлом что ни след, то горе, тьма, смерть!
Куда забавней гонять стремительных коз, таскать мясо младшим братишкам, мечтать о собственном потомстве. Дразнить кичко́в, готовиться стать желанной…
Кобели мчались сзади, порыкивали, отталкивали друг дружку. Ещё не в полную силу, без злобы, побуждающей рвать клочья из грив. Пронеслись над круглой плешью равнины, над осыпями дальнего берега. Сюда, на росточи, до сих пор изредка приходили люди. Искали тяжёлые блестящие зёрна, вынесенные потоком. Соседство с «поползнями» мало нравилось стае, но по молчаливому согласию людей не трогали и не гнали. К гнездовью близко не подходят – и ладно.
«Отец пугать не велит», – напутствовал Смурошка.
«Среди людей есть родня, – сказала мама. Обеспокоилась. – Ты всё равно к ним близко не подлетай!»
И так ярко вспомнила шрам Рыжика, что Лапушка испуганно взвизгнула, упала на брюхо.
А от бабушки Золотинки, напротив, повеяло далёким теплом. Баснословным, как пропавшее солнце. Малыши симуранов… человеческие щенки… Писк, гомон, веселье! Вот туда Лапушка с радостью бы нырнула, но Золотинка, поймав, прикусила растерянную внучку за шиворот:
«Мать слышала? Не по уму тебе с людьми нюхаться!»
Она никогда не называла людей ни поползнями за пешее хождение, ни о́ползнями за голую кожу. А зубы у неё были ещё о-го-го…
Сейчас на осыпях одиноко тосковал ветер. Ни коз, ни баранов. Людей – подавно. Симураны без помех облетели внутренность котловины. Вблизи пещер взмыли выше, оставили под крыльями кособокие, оплавленные с юга зубцы, нырнули за перевал…
И тотчас почувствовали людей.
Ещё взмах-другой – разглядели.
Даже Лапушка мигом смекнула: пришельцы лезли не к обрухам, таившим светлые зёрна. На той стороне склоны поднимались отлого, спопутно неуклюжим двуногим. Чего ради избрали козью тропу, выводившую к одной из немногих тёплых теснин?
Кички, рыжий с буро-подвласым, немедля спрятались в облаках. Лапушка белой тенью метнулась вдоль обросших бородой утёсов. Никто не умеет прятаться лучше симуранов. Особенно от людей. Лапушку, едва вставшую на крыло, учил Рыжик, а он-то уж знал!
Человеческие кобели её не заметили. Зато она разглядела колчаны и луки, увязанные за спиной у обоих парней.
…Рана отца!
…Мамины остерёги!
…Давняя память о жестоких охотниках, изгнавших с неба вольные стаи!
Один путник учуял опасность, вжался в скалу. Второго снежным вихрем сбило с тропы на вылизанный ветром осо́вец. Барахтаясь, человек покатился вниз, вниз… туда, где скат расторгла свежая трещина. Он изловчился выдернуть нож, вбить в снежную стлань, но долго ли провисит? Его товарищ озирался, мотал с пояса ужище. Прикидывал, как вытянуть друга да самому не свалиться.
Когда у суки близится пора, она делается то ласковой, то свирепой
