Завтрашний царь. Том 1 - Мария Васильевна Семенова

«Что, грамоте разумеешь?»

Геррик звал Незамайку домашним именем: Светел. И ничего не знал о царском клейме.

Теперь сеггаровичи не торопясь шли на юг, с убылью, с прибылью, только было вновь скучновато без гусляра.

«Я гусли новые слажу», – твёрдо пообещал Незамайка.

Гуляй хмуро посоветовал:

«Лучше у делателя прикупи. Не то снова будут гнусить, шпенёчки струнами выворачивать!»

Незамайка смолчал. Не лицо молодому с первым витязем спорить. Лишь зыркнул медовыми глазищами исподлобья. В лепёшку расшибётся, а к делателю на поклон не пойдёт!

Гуляй расхохотался, чуть не огрел его по плечу, вовремя удержал руку. Незамайке больно было говорить, не то что смеяться.

Теперь Светел-Незамайка-Аодх был далеко. Отодвинулся за тридесятый закрой. Отступил в минувшее с речным устьем, кораблями, битвой у Сечи. Ещё будет встреча, но не сегодня. Не завтра.

Царская шла на юг.

Места кругом были не то чтобы знакомые, но кто умеет в земные начертания вникать – не заплутает. Одолев дикоземье, ныне к вечеру воевода рассчитывал достичь первого зеленца.

День продержался хороший, тихий, не слишком морозный. Такие теперь назывались вёдреными. Впереди горбился изволок, тучи стояли розово-жёлтые. Они медленно разверзались пещерами, являли зыбкие крепости, смыкались завесами бессчётных слоёв. Свет, разлитый в воздухе, понемногу обретал прозрачную красноту.

У начала подъёма Ильгра догнала вождя. Шли легко, на беговых лыжах. Скользили камысами по крепкому насту. Несли тёплые хари сдвинутыми на шапки.

– Дымом пахнет, – отмахивая кайком, сообщила стяговница. И вдруг спросила: – Не заскучаешь ли, Неуступ?

– О чём мне скучать? – проворчал Сеггар. На самом деле он отлично понял её. Привык за двадцать годов: она не только дым первой чуяла. Угадывала тревогу, в которой сам сознаваться не хотел.

– О вольной волюшке, говорю, сердечко не заболит? Ночёвки по-куропаточьи, па́деры на бедовниках сниться не ввадятся?

Сеггар невнятно буркнул в ответ:

– Мало ли что мне снилось, когда я море покинул.

Ильгра добавила:

– Здесь, в чистом поле, всяк сам себя хвалит. В ком угодье, тот воинам и отец. А при птенчике нашем теперь всё красные бояре с царственноравными. Пира, слыхать, не начнут, пока меж собой не сочтутся, кому выше сидеть. Кто, спросят, таков? Что на золотом пороге забыл?

Сеггар вконец помрачнел:

– Не сама ли птенчику орлиные крылья холила…

– Холить холила, а и на орла ловчая сеть выплетена.

Запах жилья сделался ощутимей. В животах забурчало: невдалеке дымила коптильня.

– Моё дело – меч ему к ногам положить, – сказал Сеггар. – Ступай, знамя выпусти. Чтобы видели: не шатуны какие пожаловали.

Ильгра, кивнув, приотстала, склонилась над санками.

На гребне взлобка дружина остановилась. Зеленец клубился внизу, суля тёплый ночлег, свежую еду, а если повезёт, то и нечаянную радость объятий. Паоблако, прятавшее избы, тоже казалось розовым, уютным, манящим.

Трубить в рог, извещая о себе, оказалось не обязательно. Внизу двигались люди. Дюжина лыжников, обращённых расстоянием в чёрных жучков, плотным роем бежала прочь от жилья. Ещё одна мошка неслась впереди, держа выпередку в сотню шагов.

За беглецом катились деревенские псы. Хватать не хватали – не было привычки, – но к штанам примеривались, отставая, только если парень сворачивал на рыхлый уброд.

Какое-то время царские следили, не вмешиваясь.

– Поймают, – приговорил Гуляй.

– Полверсты, и сомнут, – прищурился молодой Хонка.

– Не иначе, холопишко провинился, – рассудили вчерашние кощеи. – Гузно от батогов унесть норовит.

– Сдастся. О пощаде восплачет.

– Если избы не жёг, оботуров не уводил…

Между тем беглец, кажется, заметил чужих людей на холме. И в отчаянии потянул к ним, отколь силы взялись. Крапинка росла, понемногу становясь человечком.

– Ишь летит, – одобрила Ильгра. – Храбрый мальчонка.

– Храбрость чуда не сотворит, когда в брюхе седмицу пусто.

– Жаль будет, если изловят.

– Наше дело сторона, – решил Гуляй.

И первым двинулся за Сеггаром, начавшим спускаться навстречу.

Беглец терял силы, но сдаться погоне, когда уже помстилось спасение, было слишком обидно. Загнанный парнишка всё наддавал. Вычерпал себя досуха – но всё же одолел оставшийся перестрел, на исступлённом упрямстве вкатился под ноги сеггаровичам. Хонка с отроками склонился над упавшим. Беглец пытался говорить, но дыхание рвало лёгкие, кипело в гортани. А когда всё же выдавил разумное слово, говор оказался до того непривычным, что Хонка навскидку и не разобрал ничего.

Погоня, растерявшая охотничий пыл, приблизилась не без опаски. Ражие, работящие парни, сила деревни. Во главе – бородач с повадкой и статью стеношного разбивалы, суровый и злой.

– Вы, добрые люди, за делом к нам в круговеньку или без дела?

– И тебе мир по дороге, детинушка, – кивнул Сеггар. – Нетрудно ответить. Люди мы перехожие. Думали у вас задержаться, копчёного шокура купить.

– Как звать-величать вас прикажете, молодцы дорожные?

– И этого не таим. От людей прозываемся мы Царской дружиной, добрым путникам заступой, злых татей осрамителями.

Сказал и понял по лицам: этих одним именем не проймёшь. Не Марнавины повольники, сбежавшие от знакомого клича. В здешнем заглушье воителей знали понаслышке, а люди, известно, чего только не наврут.

– Тогда мы поладим с тобой, воевода, – расправил плечи вожак. – Вон он, злой тать, под твоими чуночками от правого наказания прячется. А у нас вера строгая – крадунам не спускаем!

Сеггар кивнул:

– Радостно слышать, что не перевёлся в Андархайне закон… – И глянул через плечо. – Мальчишку сюда.

Бородач шагнул вперёд с предвкушением. Беглеца, начавшего было воскресать, вновь перестали держать ноги. Ильгра поставила его перед воеводой, держа вроде ласково, но поди ворохнись.

Сеггар разглядывал мокрое, безусое, с запавшими щеками лицо. Лет четырнадцать, не больше. Добрый кожух, самострел за спиной, нож у пояса… И лыжи. Непривычного дела, но уж не хуже тех, в которые Светел всю дружину обул.

– Ныне твой ответ, отроча. Вправду винен или клеплют облыжно?

Паренёк опустил глаза, светлой зелени, как старинные камни:

– Крив, а́тто…

Говорок вправду был из тридесятого царства. На лице Сеггара, малоподвижном от шрамов, брови поползли вверх. Парень употребил древнее и страшное слово, коим некогда обрекали на смерть.

– Что же ты украсть посягал?

– Патку дымлену…

– Утку хотел стащить! – загомонила погоня. – Сам кается!

Сеггар покачал головой:

– Прежде, я слыхал, у иных лохмотья с плеч падали и брюхо к спине липло, а всё равно чужого не брали. Ты на одни свои ирты десять уток вместе с коптильней выменять мог да ещё простые голицы взять, чтоб дальше идти. Почто совесть забыл?

У юнца тёмные волосы на глазах прихватывал мороз. Он ответил с обречённым упрямством:

– На гольицы, койи овде радят… до Уста вборзе не дотечёшь… За то греху осудился.

– Обобрать норовит, да ещё наши лыжи охаивает! – возмутились местничи. – Отступись, воевода! А тебе, тать, мы жердь в