Анатомия чувств - Гайя Колторти

— Чего ты испугалась?

— Ну, я не узнавала в них почти ничего от той любви, к которой привыкла. То есть то, что я испытывала, было слишком стремительно, слишком неудержимо, чтобы я могла это понять в начале. Было непреодолимое чувство, которое влекло меня к тебе, я это знала. Но только потом я поняла, что это и есть любовь, только после того, как мы стали близки.

— Но и тогда, если помнишь, ты обращалась со мной, как с вещью, дорогая. Ты боялась? — ты говорил это не для того, чтобы обвинить ее в чем-то. Просто ты хотел понять.

— Да. Мне было ужасно жаль причинять тебе боль, но я ничего не могла с собой поделать. Я струсила.

— Бывает, испытываешь страх, когда мысли путаются, и не можешь определиться, — сказал ты, как заправский психолог. Господи, ты обожал ее! Ну, разве не олух!

— А потом? — спросил ты спокойно, как и подобает простофилям. — Что случилось потом?

— Мой страх становился все больше, я просто места себе не находила, обзывала сама себя, говорила, что я чокнулась, если влюбилась в собственного брата, что это отвратительно, что я схожу с ума. В Генуе я решилась было все тебе рассказать, но на вечеринке все полетело к чертям. А после: твое отдаление, ощущение, что ты меня бросил, я чуть не умерла. Чувство вины меня совсем доконало, ну, ты знаешь.

Она улыбнулась тебе уголками губ и глаз. Твое лицо просияло, ты был счастлив, как ребенок, — бац!

Впервые Сельваджа поверяла тебе самые сокровенные мысли и чувства (архибац!) — это был новый опыт, который помогал тебе во многом разобраться. Что до остального, то ты всегда знал, что Сельваджа не простая девушка, напротив. И все же не представлял себе ничего подобного.

Короче, целая серия недопонимания и ошибок не дала вам спокойно насладиться вашим счастьем, то ли она не смогла объясниться, то ли ты ни черта не понял. Много шума из ничего, словом.

— А ведь я решил, что из нас двоих только я один напуган, — сказал ты, чтобы разрядить обстановку.

— Это я тебя напугала?

— Ну да, честное слово! Я боялся тебя. Иногда ты просто держалась обособленно, иногда не хотела меня ни видеть, ни слышать, или была жутко на взводе, а потом вдруг не хотела отпускать от себя ни на шаг. Это было не просто, черт возьми.

Она засмеялась, и при виде ее радостного лица ты вновь испытал прилив счастья.

— Ты, наверное, решил, что я безумная неврастеничка на последней стадии, — сказала она.

— Нет. Нет, вовсе нет! Шутишь? Может, что ты немного с причудами, — соврал ты не моргнув глазом. — Но ведь я и люблю тебя за это.

Уф!

— Знаешь, мне наплевать, что мы с тобой одной крови, — сказала она. — Я больше не хочу мучиться, я хочу доказать тебе мою любовь. Мне кажется, что жизнь для меня начинается только сейчас.

Она крепко прижалась к тебе, и, обнявшись, вы долго еще шептали пылкие слова, перебивая друг друга. Ты говорил ей, что это раньше все было так сложно, что теперь главное — идти вперед, начать новую жизнь вместе.

Без угрызений совести и без сожалений.

И у тебя, мой нежный Джованни, их вовсе не было.

47

Было около десяти утра, когда вы приехали в Мальчезине и нашли тот самый пляж, на котором останавливались в первый приезд. Как только вы расположились, Сельваджа намазала твою спину кремом от солнца, и вы стали наслаждаться тем таинственным состоянием покоя, которое снисходило на вас в этих местах.

— Пойдем поплаваем? — спросил ты через час милой болтовни на солнце.

Она отрицательно покачала головой, и ты не стал настаивать. Вот уже много дней ты не ходил больше на тренировки в бассейн, поэтому решил восполнить пробел сейчас, но не слишком утруждая себя. Выйдя из воды, ты заметил, что она смотрит куда-то мимо тебя, погруженная в размышления.

— Что читаешь? — спросил ты, ложась рядом на полотенце.

— Вот послушай, — ответила она. — «Ведь только лишь твое мне имя — враг. И можешь ты иначе ведь назваться — и все равно останешься собой. Что в имени? Оно же не рука и не нога, и с телом не срослося. Не будь Монтекки. Под любым другим названьем роза так же сладко пахла б»[34].

— Тогда убери имя «брат», — прервал ты ее, — и я останусь только Джонни. Убери такую же, как у тебя, фамилию, что тоже, в общем-то, чистая условность, и останусь только я, твой Джованни.

Она рассеянно посмотрела на тебя.

— Я не знакома с Джованни, — сказала она. — Я знаю только Джонни.

— Тогда я буду только Джонни, — ответил ты и поцеловал ее, и она ответила на твой поцелуй.

Книжка упала на песок и так и осталась там лежать, пока вы катались по полотенцам, слившись в одном поцелуе, по очереди беря верх друг над другом.

— Я люблю тебя! Люблю! — шептала она тебе на ухо, крепко обнимая.

Ты делал то же самое, и ваши голоса накладывались один на другой. Вы снова смеялись и плакали одновременно, счастливые и отчаянные, пока делали вид, что забыли, кто вы есть на самом деле в этом мире. Сколько бы вы ни чувствовали себя душами-близнецами, нормальными подростками, в ваших венах текла та же проклятая кровь. Что бы ты ни заявлял, как бы ни пытался уверить себя в обратном, ты всегда это знал, не забывал ни на секунду.

Иногда ты замечал, как твоя сестра рассматривала голубую вену, просвечивавшую под кожей на твоей руке, и, вероятно, спрашивала себя, как ты думал, какая злополучная судьба свела вас в одной утробе. Или же она задавалась вопросом, какая безумная сила связывала вас накрепко, когда на самом деле между вами должно было быть отторжение. Но вы любили!

— Что плохого в том, чтобы любить? — спросила она, пряча лицо у тебя на груди.

— Ничего, — ответил ты, гладя ее по голове.

— Тогда почему кажется, что это неправильно — любить тебя?

— Потому что это так.

— Только потому, что ты мой брат? Разве любовь не должна быть независимой от влияния, от правил, установленных обществом? Где написано и кто сказал, что брат и сестра, как мы, не могут любить друг друга? Мы же никому не делаем плохо.

— Это написали две тысячи лет человеческой истории и остракизм практически всех живущих. Ну, и почти никому, — добавил ты с иронией, отвечая на ее последние слова.

Она вздохнула, поцеловала тебя в губы и сказала:

— Ты прав, но мне все равно было бы наплевать, даже если бы весь мир ополчился против нас или предубеждение людей изгнало бы нас из общества. Мне было бы достаточно тебя одного, чтобы быть счастливой.

Это были ее последние слова — бедняжка — прежде чем она затихла в твоих объятиях, а прозрачные соленые слезы больше не оставляли след на щеках.