Улыбка Шакти: Роман - Сергей Юрьевич Соловьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, я забыл, какой ты топограф, и вспоминать не согласен, поскольку в моем понимании ты настоящий миклуха, хотя и пятничный. А вот про то, что вдвоем и где люди, где они – это да. Как ты можешь помнить весь астрономический период Немуры? Ты все же невозможный птолемей языка и коперник памяти. Отправил письмишко знакомому чиновнику в лесном департаменте Индии – с примерным описанием дома и окрестностей, где хотел бы жить. Пора уже, похоже, начинать обустраивать это как реальность. Ну еще год-другой, а там уже и окошко чтобы зажглось. Ты знаешь, что россиянам начали с этого года давать пятилетние визы в Индию? А там, глядишь, и совсем отменят, может быть. Собираем посылку, что положить?
– О видел бы ты мои мучения про Немуру: подпругин? чресседельский? – ты бы уж понял, сколько гордости в звуке этого, как ты говоришь, астрономического периода для меня слилось. К зиме? Даже не знаю – может быть, теплую куртку, из старой он вырос, и ботинки хорошо бы – в Москве зимние по восемь тысяч. Но что-то, наверно, будем покупать уже сейчас – в кроссовках и сейчас холодно, так что только если совсем-совсем теплое. Смотри, что нашла. Около 250 лет назад магараджа Джодхпура приказал срубить деревья кхеджаджи, чтобы расчистить место для прокладки дороги, ведущей через деревню. Вишнуиты оказали сопротивление приказу, поскольку при рубке деревьев кхеджаджи гибли места обитания гарн. И обнимали деревья, не давая рубить. Движение возглавила Мата Амрит Деви; она и трое ее дочерей первыми поплатились за это жизнью. Вместе с ними погибли еще 363 мужчины и женщины, обнимая кхеджаджи. В память о них лесной департамент Индии в 1978 году посадил 363 деревца кхеджаджи.
– Да, так и мы обнимаем наши деревья внутри себя. Пытался Лёньке позвонить в скайпе, потом он мне, потом я – так и не связались. Что-то мне грустно эти дни. Храбрюсь и маюсь, храбрюсь и маюсь…
– Мне и самой невесело, Взро, как-то все не так и не туда, и наполнила я уже эту пустоту под завязку буквами, но пустота остается. Держись, кораблик, сам свой штурман, сам свой капитан. У тебя скоро Индия, а у меня и ее не будет.
#34. Перемещения разрозненного
Сидел на веранде, смотрел, как дождь развешивал себя на солнце. Немцы вокруг – птицы, деревья, отменно выглядят, даже белочка – и та Марлен. Только вижу ли? На краю земли, за три моря, сын тебя по утрам возводит из любви и тоски, как воздушный или песочный замок… Пелена.
С кем же ты говоришь, белошвейка чудес и сестра неземных словарей, кого губят-голубят слова, с кем живут ненаглядно и места себе не находят? С кем они, эти ожоги-бабочки? Что с ладонями-поводырями, за которыми все так беспомощно стало, и не знает, что делать с дарами и сердца пустыми дворами…
В тихом мюнхенском парке у реки лежат камни: на спине, на боку, лбом в землю. Маленький, брошенный, безутешен, всего ничего ему: тридцать пять миллионов лет.
Ах люба, зачем это с нами случилось?
#35. Хануман
Еще тогда. Все так перемешалось в памяти. Может, я и не уезжал отсюда. Или только вернулся. Из Карнатаки, где говорил с Алешей Парщиковым в храме Лакшми? Из Мюнхена? Из ниоткуда. Еще тогда. Когда дни мои понемногу возвращались в лесную колею. Ночами мы попеременно дежурили с Прабой, отгоняя слонов и других непрошеных гостей с огородов, а по утрам мимо моей веранды, где я пил кофе, проходила с вязанкой дров мать Прабы и, потряхивая у рта пустую щепоть, трогательно спрашивала глазами: ел ли я? Потом и Праба являлся поливать сад и всякий раз искушал меня покупкой земли по соседству и постройкой дома. Иногда доходило и до бумаг с расчетами и почти до покупки, но, прожив наперед очередную авантюру и славно состарившись в этих мыслях, я все же делал шаг в сторону. В сторону леса, где пропадал днями, а к вечеру шел в едальню «Сарасвати». Но порой повар там уезжал на несколько дней навестить родню, и тогда я шел в «Хануман».
Взял чикен-бирьяни и гоби – капусту, запеченную в тесте. На столе стоит бидон с дохи, произносят на украинский манер – дохгхи. А на деле – простокваша; смешав ее с нехитрыми овощами, в основном луком и огурцом, получается вроде нашей окрошки, которую здесь называют райта. И черпак в бидоне, бери не хочу. И свеколка.
Включил камеру. Table-talk. Это я себя так отвлекаю, чтоб не есть угрюмо в себя. А может, и что любопытное проговорится невзначай. О том, что сейчас в уме-памяти, а завтра тю-тю. Да и еда видна, процесс, а не просто голова говорящая. О чем же нам сегодня? О любви?
Соснора говорит: нет в живых тех, кто любил. Вот, собственно, и все, что можно сказать об этом.
Перейдем к другой теме. О еде, например. Есть ли в живых те, кто ел? В старину китайцы при встрече вместо приветствия спрашивали друг друга: ел ли ты? И считали, что на каждый кусочек пищи, отправленный рот, должно быть не менее шестидесяти жевательных движений. Это китайцы. А здесь есть значит проживать все это мистериальное пространство между тобой и едой. До полного единения, и не просто телесного, и не столько через вкус. В голове это происходит, а у нас мысли за едой скачут, как блохи. Зачастую мы ведь не здесь и не в сейчас. Думая о планах на завтра, о прошлом, о черт знает чем. Даже те, кто любит Индию и едет сюда с, казалось бы, пониманием, живут тут вприглядку с мобильным телефоном. В руке мобильный, в другой еда, взгляд в сторону, а сами не там и не там. И не здесь. Вообще это нелегкая задача – удерживаться в настоящем, не выпадать. Любим мы пользовать эту ходкую парочку «здесь и теперь». А Бог, видите ли, везде и нигде. По Николаю Кузанскому. А дудки. Вот Он-то в каждой точке этого здесь и теперь, за всех нас каждое мгновенье и проживает. В каждом мгновенье – Бога всклянь, а нас нет.
Ладно, раздухарился. О еде говорю, ем, а сам черт-те где. Возьмем-ка лучше этот ломтик гоби, отправим в рот и станем им. Потому что знать – это входить в поток трансформаций, вот как умно я скажу. А если попросту – это не ладонь, не пальцы, а медиумы. Между мной и этим рисом в тарелке. И связь не просто тактильная, но и, извините, мистическая. Ведь рис этот уходит во времена Рамаяны и далеко за них: солнце встает, садится, поколенья индийцев перелистываются, женщины поют, дети бегут,
