Бабье лето - Адальберт Штифтер

— Знаю, знаю, — продолжала она, увидев, что Катарина хочет что-то сказать, — ты делаешь все, что в твоих силах и даже больше того. Но так уж устроен человек, что он просит об исполнении своих желаний, хотя и знает, что они и так будут исполнены и даже уже исполнены.

— Счастливо вам доехать до дома, — сказала Катарина, целуя Матильде руку и вытирая глаза краем передника.

Все подошли прощаться. У Матильды для каждого нашлось приятное слово. Откланивались и Наталии, которая тоже любезно благодарила.

— Ойстах, не забывайте Штерненхофа, — сказала Матильда, повернувшись к нему, — навестите нас вместе с другими. Я не хочу сказать, что вы можете оказаться там нужны и по делу. Приезжайте ради нас.

— Приеду, высокочтимая госпожа, — отвечал Ойстах.

Еще несколько слов она сказала садовнику и его жене и управляющему хутором, после чего все немного отступили назад.

— Будь благополучен, дитя мое, — сказала она Густаву, перекрестив ему лоб большим и указательным пальцами и поцеловав его в лоб же. По его большим черным глазам, в которых стояли слезы, я видел, что он готов был броситься ей на шею. Удерживала его от этого, вероятно, составлявшая часть его натуры стыдливость.

— Оставайся такой же милой, Наталия, — сказал мой гостеприимец.

Девушка поцеловала бы протянутую ей руку, если бы он это позволил.

— Еще раз спасибо тебе, дорогой Густав, — сказала Матильда моему гостеприимцу. Она хотела сказать еще что-то, но из ее глаз хлынули слезы. Она взяла белый тонкий платок и прижала его к заплаканному лицу.

Глаза моего гостеприимца сохраняли спокойное выражение, но из них тоже полились слезы.

— Счастливого пути, Матильда, — сказал он наконец, — и если во время твоего пребывания здесь чего-то недоставало, спиши с нас этот долг.

Она отняла платок от глаз, еще полных слез, показала на Густава и сказала:

— Вот мой самый большой долг, долг, который я, наверное, никогда не смогу погасить.

— Он и не рассчитан на погашение, — возразил мой гостеприимец. — Не говори об этом, Матильда. Если делается что-то хорошее, то делается это от души.

Они еще несколько мгновений подержали друг друга за руки, и утренний ветерок бросил к их ногам несколько лепестков отцветших роз.

После долгих дождей день выдался очень ясный, не слишком теплый. Верх кареты был откинут. Вуаль с той же шляпы, которая была на ней в день приезда, Матильда опустила на лицо. А Наталия свою вуаль подняла и подставила глаза утреннему ветерку. Когда и Арабелла села в карету, лошади тронули, колеса оставили борозды в песке, и карета покатилась вниз к большой дороге.

Мы вернулись в дом.

Все разошлись по своим комнатам и занялись своими делами.

Побыв некоторое время у себя, я вышел в сад. Я пошел к цветам, которые во множестве еще цвели, несмотря на то, что их время уже миновало, прошел к овощам, к карликовым плодовым деревьям и, наконец, поднялся к высокой вишне. Оттуда я направился в теплицу. Там я застал садовника, который трудился над своими растениями. Увидев меня, он пошел мне навстречу и сказал:

— Хорошо, что я могу поговорить с вами наедине. Вы его видели?

— Кого? — спросил я.

— Ну, вы же были в Ингхофе, — отвечал он, — значит, вы, наверное, взглянули на cereus peruvianus.

— Нет, не посмотрел, — сказал я, вспоминая разговор, в котором он рассказал мне, что в Ингхофе есть очень большое растение этого рода, — я забыл о нем.

— Ну, если вы забыли, то уж хозяин-то взглянул на него.

— По-моему, когда мы были в теплице, никто не обращал нашего внимания на это растение, — возразил я. — Ведь если бы кто-то другой подошел к этому цветку особо, я, конечно, заметил бы это и тоже посмотрел на него.

— Очень странно, очень любопытно, — сказал он. — Если вы забыли посмотреть cereus peruvianus, то вам надо как-нибудь сходить туда со мною. Это не займет у нас и двух часов, а дорога туда приятная. Такое не так-то легко увидеть еще где-либо. Они никогда не доводят его до цветения. Будь он у меня здесь, он вскоре расцвел и забелел бы, как мои волосы, нет, конечно, гораздо белее. Наши еще слишком малы, чтобы цвести.

Я сказал ему, что как-нибудь схожу с ним в Ингхоф и даже, если это не будет неприлично и не встретит слишком больших препятствий, постараюсь посодействовать тому, чтобы ему досталось это растение.

Он очень обрадовался и сказал, что препятствия отнюдь не велики, на cereus там не обращают внимания, иначе его бы показали гостям, а хозяин, может быть, просто не хочет одалживаться у соседа. Но если я замолвлю словечко, cereus, конечно, окажется здесь.

Как, однако, люди носятся со своими заботами, подумал я, и как они вовлекают в них весь остальной мир. Этот человек занимается своими растениями и думает, что все на свете должны дарить им свое внимание, а у меня в голове совсем другие мысли, а у моего гостеприимца свои устремления, а Густав занят своим образованием. Но в одном сообщение садовника пошло мне на пользу: оно немного отвлекло меня от уныния и тоски, показав мне, насколько они неосновательны и не вправе считать себя чем-то единственным и самым важным на свете.

Я задержался в теплице, и садовник многое показал мне и объяснил. Затем я вернулся к себе и сел за работу.

Мы встречались за обедом, совершали прогулки во второй половине дня и вели обычные разговоры.

Время в доме роз потекло после отъезда женщин снова так же, как текло оно до их приезда.

Я почти исчерпал досуг, который урвал от своих трудов в горах для пребывания в доме моего гостеприимца. Работа, которую я наметил дополнительно проделать в доме роз, тоже приближалась к своему завершению. Тем не менее я не спешил уезжать, потому что договорились посетить Штерненхоф, где, как я понял, жила Матильда, и потому что в этом посещении мне хотелось участвовать. Намечено было также посетить в горной части края одну церковь с очень красивым средневековым алтарем. Я решил восполнить пропущенное время более долгим осенним пребыванием в горах.

Мой гостеприимец снова затеял строительные работы на хуторе и привлек к ним немало людей. Он каждый день ходил туда присмотреть за работами. Мы очень часто сопровождали его. Тогда шел как раз последний завоз сена с верхних лугов Алицкого леса, где начинают косить позднее, чем на равнине. Мы восхищались этой душистой, пряной пищей для скота, которая на горных лугах гораздо лучше, чем на лугах равнины, ибо в горах растут самые разные травы, питаемые почвой самых различных горных пород, а однородный грунт низин родит не столь многочисленные, хотя и более сочные сорта. Мой гостеприимец уделял этой отрасли очень большое внимание, как главному условию процветания домашних животных, этих общительных помощников человека. Все, что шло в ущерб пряности, душистости и, как он выражался, смачности корма, строжайше избегалось, а если по недосмотру или из-за неблагоприятной погоды такое все-таки вкрадывалось, негодное либо сосем убирали, либо применяли для других хозяйственных нужд. Потому и нельзя было увидеть более прекрасных, более гладких, более блестящих и более веселых животных, чем в Асперхофе. К тому же и хозяйству это шло только на пользу. Поскольку ничего, что похуже, пускать в дело не разрешалось, на сенокосе работали очень тщательно, не говоря уж о том, что благодаря своему знанию метеорологических условий мой гостеприимец нес меньше потерь от дождей и тому подобного, чем большинство сельских хозяев, не заботящихся о таком знании. А невыгоды неприменения того, что похуже, значительно перевешивала выгодность хорошего состояния скота. В Асперхофе всегда можно было с меньшим числом животных выполнить большую работу, чем в других хозяйствах. Сюда надобно прибавить какую-то веселую бодрость подчиненных, что всегда появляется при толковом ведении дела, в котором они участвуют, и при хоть и строгом, но дружеском обращении с ними. Во время теперешнего своего пребывания здесь мне часто случалось слышать от соседей, что, глядя на старый Асперхоф, нельзя было и представить себе, что здесь может получиться такое. Когда, после еще нескольких гроз, небо очистилось, обещая ясные дни, назначили поездку к церкви с достопримечательным алтарем.

На север от нашей чудесной реки, делящей страну на северную и южную части, высится плоскогорье, тянущееся на много миль по северному берегу. На юг от реки есть сравнительно ровная, очень плодородная местность шириной от шести до восьми миль, которую замыкает гряда Альп. До сих пор я предпочитал ходить только в Альпы, в северное плоскогорье я заглянул один-единственный раз и обошел лишь маленький его уголок. Теперь я собирался со своим гостеприимцем проехать во внутреннюю его часть, ибо церковь, составлявшая цель нашей поездки, находится ближе к северной, чем к южной границе плоскогорья. В сопровождении Ойстаха мы поехали от берега реки уступчатыми подъемами и выехали на холмистую возвышенность. Мы то медленно поднимались в коляске к макушке какой-нибудь горы и ехали верхом, то снова спускались кругами с горы в долину, минуя порой какое-нибудь ущелье, то опять поднимались, то и дело меняя направление, и видели холмы, усадьбы и другие постройки с разных сторон. То мы озирали с какой-нибудь вершины простирающуюся к югу равнину с величественной цепью высокогорья, то спускались в теснину, где рядом с нашей коляской ничего не было, кроме какой-нибудь темной, развесистой сосны или мельницы. Порой, когда мы приближались к какому-нибудь предмету словно бы по равнине, в ней вдруг разверзалась пропасть, которую нам приходилось объезжать по спирали.