Призвание - Борис Изюмский

От Корсуновых Сергей Иванович пошел в школу. Там он всегда находил успокоение. Проходя коридором, он заметил полосу яркого света в физическом кабинете, — наверно Волин готовил опыты на завтра, — и приоткрыл дверь.

Борис Петрович оторвался от приборов, радушно кивнул Кремлеву:

— Заходите, заходите.

К большому своему удивлению Сергей Иванович увидел рядом с Волиным Балашова. Оба были в синих рабочих халатах. Борис складывал в ящик инструменты. «Приручил моего скептика», — с благодарностью подумал Сергей Иванович о директоре.

В кабинете горел ослепительно яркий свет, на длинном столе рядами стояли машины. Волин несколько раз крутнул какую-то ручку, повернул рычаг, низко склонив голову над прибором, что-то проверил и довольно погладил усы:

— Все! Так вы, Борис, завтра в нашей мастерской закалите спицы для каркасов моделей. Мы потом посоветуемся с Терентием Петровичем.

— Хорошо, сделаю.

— А сейчас вы свободны. Спасибо за помощь.

Юноша попрощался и ушел.

— А вы что делаете в школе в этот час? — поинтересовался Борис Петрович.

— Да я так, просто зашел, — замялся Сергей Иванович.

— И очень кстати, я с вами давно хотел поговорить на одну щекотливую тему, — посмотрел директор на Кремлева долгим внимательным взглядом. Пройдемся, свежим воздухом подышим?

— С удовольствием.

Борис Петрович надел шубу, потушил в кабинете свет, запер дверь, и они вышли на крыльцо школы. Падал мелкий, колючий снег. Морозец приятно пощипывал лицо. Борис Петрович не начинал разговора; обдумывая, как лучше к нему подойти, чтобы сказать прямо и честно то, что он хотел, и в то же время не оскорбить Кремлева вмешательством в его личную жизнь.

С первых недель прихода Сергея Ивановича в школу, Волин заметил его склонность к какому-то аскетизму, не всегда необходимой суровой самоотрешенности. Сергей Иванович забывал о том, что надо во-время пообедать, что следует отдохнуть и, будучи человеком очень непритязательным в своих потребностях, совершенно не заботился о себе, работал «на износ».

Завуч составил расписание так, что Сергей Иванович, как, впрочем, и другие учителя, в середине недели имел свободный день. Но Кремлев неизменно приходил в школу и в этот день. Он никогда не ссылался на занятость, не жаловался. Не было такого случая, чтобы он отказался от поручения, заявив, что ему тяжело, что он недосыпает, что есть в коллективе менее занятые люди, которым следовало бы дать это поручение. Нет, он молча выслушивал задание, скупо говорил: «Сделаю!» — и действительно, выполнял все добросовестно и в срок.

Даже костюм Сергея Ивановича говорил о его неприхотливости. Он постоянно носил защитного цвета гимнастерку с отложным воротником и большими карманами, бриджи, сапоги и старый армейский ремень. До последнего времени он ходил в шинели и только недавно купил теплое пальто, но, видно, чувствовал себя в нем неловко.

— Я вот о чем, Сергей Иванович, — мягко начал Волин, решив говорить без обиняков, — вы в школе с утра до ночи, часто забываете о себе… Мне кажется, вы редко бываете в театре…

Кремлев удивился. «Нет, в театре я бываю довольно часто», — хотел сказать он, но продолжал молча слушать.

— Если человек много дает, но слабо восполняет запасы, может появиться… донышко. А чтобы запасы эти восполнялись, надо разумно строить свой день — и отдохнуть, и развлечься, на концерт пойти. Извините за нескромный вопрос: вы дома другой, легкий костюм надеваете?

— Пижамное благополучие не по мне, — резко ответил Кремлев.

— Вот, вот, я так и знал, — усмехнулся Волин. — Сергей Иванович, — он прикоснулся к рукаву историка и замедлил шаг, — а я похожу на обывателя?

— Что вы!

— А ведь я, признаться, приду домой из школы или с бюро райкома и, грешник, легкий костюм надеваю. Почему же не надеть, если удобно? Ну, да не в этом дело… Меня другое беспокоит, Сергей Иванович, — в голосе Волина послышались тревожные нотки, — понимаете, если вы и дальше будете так бездумно растрачивать себя — вас надолго нехватит. Вот что главное.

— Летом отдохну, — стал оправдываться Сергей Иванович, но не так уверенно, как вначале. Мелькнула мысль: «Это замечательно! Директор уговаривает поменьше работать». Он улыбнулся.

— Улыбаетесь? А вы вдумайтесь, получше в то, что я говорю. Поверьте мне, старому воробью. Иной молоденький учитель только придет в школу, со студенческой скамьи, энергии у него — через край, и он на уроке громовые речи закатывает, этаким трибуном постоянно выступает…

Сергей Иванович вспомнил свой разговор с Анной Васильевной.

— …а техники педагогической — ни на грош, — продолжал Волин. — Советуешь — пожалейте себя, экономно расходуйте силы. Куда там! Отмахнется, как от ворчуна назойливого, да еще изречет гордо: «Надо целиком отдаваться делу». Надо, но с умом! А через год-два голос у молодца «сел», ларингит появился… приходится лечить. А работать-то нам предстоит, ой, как много! Так-то, Сергей Иванович…

— И все же, Борис Петрович, в каждом деле, а в нашем особенно, добьешься значительных результатов только тогда, когда действительно целиком отдашься ему. Помните, у Горького: «Да здравствует человек, который не умеет жалеть себя!» — Сергей Иванович нахмурился и решительно закончил: — Ненавижу равнодушных в работе, чрезмерно щадящих свое драгоценное здоровье и нервы. Лучше пожить на десяток лет меньше, но гореть, а не чадить!

— Все это так, дорогой Сергей Иванович, — понимающе посмотрел Борис Петрович, — но, во-первых, надо ли самому все делать, за все хвататься? Вспомните, как бывает у хорошего, скажем, батальонного командира: офицеры, сержанты — его опора и исполнители. Он появляется в подразделении не часто. Его приход — событие. Но к этому надо приучить. А, во-вторых, разве отвергается право на личную жизнь?

И, остановившись, спросил, требовательно глядя прямо в глаза Кремлеву:

— Сыну вашему дома вы нужны?

Сергей Иванович и сам не раз об этом думал. Васильком надо заняться серьезно. Не может быть достоин уважения воспитатель, у которого собственный ребенок невоспитан. Надо уметь смотреть на него сторонними глазами, как и уметь смотреть глазами отца на «чужих».

— О своем личном вы думали? — задушевно спросил Борис Петрович. — Не рано ли в тридцать два года схиму принимать? — он долго молчал, раскуривая папиросу. — Вы простите меня, Сергей Иванович. Вам, может быть, неприятен этот разговор, но я позволил его себе только потому, что вдвое старше вас и успел привязаться к вам.

И так же неожиданно, как начал разговор, Борис Петрович перевел его на другое:

— Да, я договорился с директором шестнадцатой школы. В январе мы проведем совместный педсовет. Обсудим — в чем сила педагогического коллектива. Продумайте, Сергей Иванович, свое выступлений хорошо бы рассказать о работе наших коммунистов… Вы знаете, инженер Пронин и Ксения Петровна выхлопотали на заводе узкопленочный киноаппарат для школы. Собственный! Теперь заживем. Заживем! — Он радостно похлопал перчаткой о перчатку. — Может быть, Сергей Иванович, зайдете к нам, чайку попьем? — предложил Борис Петрович, когда они дошли до его дома.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз, — пожимая руку, ответил Сергей Иванович.

Ему хотелось остаться одному, подумать обо всем, о чем только что говорили. Кремлев и сам прекрасно понимал: дело не в количестве часов, проведенных в школе, а в том, что полезное успел сделать в эти часы. Он встречал таких директоров, которые и сами с утра до ночи толкутся в школе, и учителей заставляют «быть при себе». У таких исчезает острота восприятия, они круговорот мелких дел легко принимают за активность.

Неожиданно пришла мысль: «Странно, почему сегодня весь день не видно было в школе Анны Васильевны? Наверно, потому и день показался таким длинным».

После потери Тани, потери, пережитой, как огромное горе, Сергей Иванович решил, что все и навсегда перегорело в нем, ушло безвозвратно, как пора юности, когда мы способны прыгать за борт парохода. То, что возникало в нем сейчас, — было и радостно к тревожно. «Да что же это такое, на самом деле, — не раз говорил он, — неужели я не могу взять себя в руки? Прямо, как мальчишка…»

Но это не было влюбленностью или увлечением, Сергей Иванович достаточно хорошо знал себя.

Он боялся признаться в этом, но сейчас к тому дорогому, юношескому чувству, что было у него к Тане, не стирая, не оскорбляя ее памяти, приходило что-то новое, соединив в себе и все лучшее, что было в прошлом и что приносит зрелость.

…Борис Петрович открыл калитку в сад. «А ведь и я учусь у каждого из них… У Анны Васильевны — непосредственности, у него, — вспомнил волевую складку губ Кремлева, — вот этой его твердости, самоотверженности… С такими невозможно быть снисходительным к себе».