Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2 - Джакомо Казанова

— Охотно послушаю, — отвечал король со смехом. — Кат, господин Казанова, венецианец, представит нам свои финансовые проекты. Начинайте, сударь.

— Государь, я разделяю налоги на три вида: первый — абсолютно вредоносный, второй — неизбежный, недостойный сожаления, и третий — наилучший во всех отношениях.

— Неплохое начало, продолжайте.

— Вредоносный налог — это тот, который взимается непосредственно королём. Необходимый идет на содержание войска, и достойнейший поступает в пользу народа.

— Вот это новость!

— Угодно ли Вашему Величеству позволить мне объясниться? Королевский налог идёт в его личную казну.

— И этот налог вреден? — прервал меня Фридрих.

— Вне всякого сомнения, государь, ибо он уменьшает обращение звонкой монеты — душу всякой коммерции и движущую пружину государства.

— А то, что идёт на войско, вы почитаете не более, чем необходимостью?

— И к тому же прискорбной, поскольку война есть истинный бич человечества.

— Возможно. Ну, а налог в пользу народа?

— В нём и заключено благо. Одна рука короля берёт у народа то, что раздаёт другая.

— Может быть, вы знаете Кальсабиги?

— Да, государь.

— Что вы скажете о налоге? Ведь лотерея это тот же налог, не так ли?

— Но налог почётный, ведь доходы от него идут на полезные учреждения.

— А если она не приносит ничего, кроме убытка?

— Один шанс из десяти нельзя даже назвать возможностью.

— Ну, ну! Вы ошибаетесь.

— Значит, ошибается арифметика.

— А вам известно, что три дня назад я потерял двадцать тысяч талеров?

— Ваше Величество проиграло за десять лет всего два раза. Я не знаю сумму доходов, но размер проигрыша говорит, что она была весьма значительна.

— Благонравным особам этот налог не нравится.

— Но мы рассуждаем не о добродетели, а о политике. Если Ваше Величество готово признать, что Господь Бог не вмешивается в это дело, согласитесь, у казны девять шансов из десяти оказаться в выигрыше.

— Может быть, я и соглашусь с вами, но всё-таки эти ваши итальянские лотереи похожи на жонглёрство.

У короля стало портиться настроение, поскольку он чувствовал справедливость моих слов, и поэтому я не решился продолжать далее. Сделав несколько шагов, Фридрих остановился и, смерив меня взглядом, проговорил:

— А ведь вы красивый мужчина, господин Казанова.

— В этом я похож на ваших гренадеров, государь. В знак прощания он снял шляпу и повернулся ко мне спиной. Я ушёл в твёрдой уверенности, что не понравился ему. Однако же через два дня милорд маршал сказал:

— Его Величество говорил мне о вас. Он намеревается предложить вам должность.

— Я жду приказаний Его Величества.

Тем временем Кальсабиги получил разрешение возобновить свою лотерею. Он снова открыл контору и ещё до конца месяца получил сто тысяч талеров прибыли. Была выпущена тысяча акций по тысяче талеров. Вначале никто не хотел брать их, но когда распространились слухи о его новой удаче, финансисты хлынули к нему толпой. Лотерея в течение нескольких лет действовала безотказно, но, в конце концов, она всё-таки лопнула из-за неосторожности директора, который тратил вдвое против своего ненадёжного дохода. Впоследствии я узнал, что этот Кальсабиги сбежал в Италию, где и умер.

За время пребывания в Берлине мне случилось видеть Великого Фридриха одетым в придворный костюм лишь один раз. По случаю бракосочетания своего сына с брауншвейгской принцессой он облачился в короткие панталоны и чёрные шёлковые чулки. Когда в залу вошёл одетый таким образом король, это вызвало всеобщее изумление. Стоявший по соседству со мной старец уверял, будто не может припомнить случая, чтобы на государе не было военной формы и ботфортов.

Посетил я и Потсдам. Это произошло как раз в тот час, когда Его Величество делал смотр роте своих лейб-гвардейцев. Выправка этих солдат была воистину великолепна, и каждый из них имел не менее шести футов роста. Сие множество голов, рук и ног казалось принадлежало единому телу. Весь отряд двигался как один человек, и никакой механизм не мог бы действовать с большей слаженностью. Я осмотрел также дворцовые апартаменты, отличавшиеся необычайной роскошью. В самой маленькой комнате за ширмой стояла железная кровать — это и было ложе короля. Ни шлафрока, ни домашних туфель. Сопровождавший меня лакей вынул из шкафа и показал ночной колпак, который надевал Великий Фридрих, если ему случалось простудиться. Обычно же Его Величество, согласно военному обычаю, даже на ночь не снимал шляпу. Рядом с постелью находился стол, заваленный книгами и бумагами. Я ничего не говорю о галантных приключениях сего монарха, ибо он даже не пытался скрыть своё отвращение к прекрасному полу. Хозяйка гостиницы рассказывала мне по этому поводу прелюбопытный анекдот. Как-то раз я спросил у неё, почему в доме напротив все окна первого этажа наглухо заколочены. “Это сделано по приказанию самого короля, — отвечала она. — Несколько лет назад Его Величество, проходя по улице, заметил в одном из окон танцовщицу Регину, изрядно красивую собой особу, которая как раз занималась тем, что показывала весьма пикантное неглиже (на ней не было ничего, кроме рубашки). Фридрих приказал немедленно заколотить весь этаж. Теперь хозяин дома дожидается кончины короля, чтобы снова открыть окна”.

Возвращаюсь к истории моего поступления на службу. Речь шла о должности воспитателя в недавно образованном корпусе померанских кадетов. Всего их было пятнадцать, и король назначил пять воспитателей — по одному на троих учеников. Жалованье составляло пятьсот талеров, стол и квартиру, то есть самое необходимое. Правда, обязанности воспитателя ограничивались одним надзором. Прежде чем решиться занять сию должность, единственным преимуществом которой был свободный доступ ко двору, а следственно, и к особе государя, я испросил у милорда маршала позволение посетить саму школу. Вообразите моё удивление, когда я обнаружил её позади конюшен! В доме было четыре или пять больших зал, совершенно не обставленных, и ещё двадцать каморок, в каждой из которых стояла ременная кровать, стол грубой работы и табурет. Здесь же находились и сами кадеты — мальчики двенадцати-шестнадцати лет, одетые в ветхие мундиры. Они исполняли ружейные приёмы перед какими-то личностями, которых я принял за лакеев. Оказалось, что это их учителя. Я же был одет с головы до ног в тафту, с кольцами на всех пальцах, двумя золотыми часами и крестом. Его Величество удостоил меня улыбкой и, взяв за ворот, спросил:

— Что означает ваша звезда?

— Это орден Золотой Шпоры.