Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это сеет неуверенность в войсках, потому что любой, кому некуда отступать и неоткуда ждать помощи, уже наполовину побежден. Именно поэтому иногда даже отступает вторая шеренга, в то время как первая еще сражается. Я сам, да, вероятно, и другие, видел это много раз. Но никто, похоже, не задумывался о причине такого явления, а она заложена в человеческой натуре [Там же: 80].
Сплетение разума и тела в теории Саксонского о coeur humain и целостное понятие гигиены, основанное на чувствительности, привели к более детальным размышлениям об эмоциональном здоровье, с особым вниманием к soldat sensible. Так зародился дискурс о военной психологии.
Рождение военной психологии
Психологические реакции на жизнь в военном лагере и сражения становились все более частой темой дискуссий в военных публикациях XVIII века[208]. Развитие военной «эмоционологии» раннего Нового времени стало переломным событием в истории военной психологии, моментом, который мог произойти благодаря слиянию двух сил, рассматриваемых в этой главе: во-первых, морального долга заботиться о солдатах и военных, с приоритетом улучшения их здоровья и счастья; и во-вторых, расширения вокабуляра и понимания психосоматики и эмоциональной жизни, заложенной в философской медицине чувствительности [Stearns Р., Stearns С. 1985]. Работ, где выдвигались теории о боевой мотивации, например “L’Arbre des batailles” («Древо сражений») Оноре Боне, написанная между 1386 и 1390 годами, было мало, и они содержали лишь краткие упоминания таких элементов, как влияние хорошего лидерства, поддержка товарищей в бою и надлежащая броня. В отличие от их авторов, militaries philosophies XVIII века рассуждали о подобных проблемах часто и подробно, заложив основу для военной психологии как области исследования.
Мемуары показывают, что французская военная типология, лексикон и стандарты обладают определенными отличительными особенностями. За исключением работ Морица Саксонского, в военных публикациях данной эпохи редко встречалось слово emotion, потому что «никогда [в истории] это слово не было главным эмоциональным термином» во французском языке [DeJean 1997: 9-81][209]. Чаще мыслители использовали другие собирательные термины, относящиеся к эмоциональности – «страсть», «любовь» или «чувство» – и рассматривали конкретные эмоции в определенном контексте. Они писали о более простых чувствах, таких как счастье и страх, а также рассуждали о более сложных, многослойных эмоциях: апатичности, отвращении, тревоге, стыде, надежде и гуманности.
Широкий ряд феноменов отражает неоднородное понимание эмоции в XVIII веке. Как показали Уильям Редди, Дэвид Денби и Дэниел Гросс, люди раннего Нового времени не воспринимали эмоцию как простое чувство или страсть, которую можно выделить или которая существует в противовес процессам мышления [Denby 1994; Gross 2008]. Эмоция может быть обоснованной, вовлекать чувства и суждения. Эта точка зрения связана с эпистемологическими основами понимания человека, выраженными в таких трудах, как «Левиафан» Гоббса (1651) и “Essai sur lorigine des connaissances humaines” («Эссе о происхождении человеческого знания») Кондильяка (1746).
Чтобы рассмотреть все труды об интеллекте, – утверждал Кондильяк, – недостаточно проанализировать процессы понимания, так как по-прежнему было бы необходимо сделать то же самое со страстями и наблюдать, как все они сочетаются и смешиваются в нечто единое. Влияние страстей так велико, что без него понимание практически останавливается, настолько, что при отсутствии страстей почти не остается интеллекта (I, 2, 11, § 106) [Condillac 2001: 69].
Кондильяк включил это утверждение в подраздел под названием «О разуме, интеллекте и его различных аспектах», демонстрируя, насколько эмоции важны для когнитивных процессов, связанных с разумом. Через эту эпистемологическую связь эмоции существуют в той же функциональной плоскости и области семантики, что и понятия sentiment, opinion и avis («чувство», «мнение» и «суждение»)[210].
Эмоции также указывают на движение, как и само слово «страсть» (passion)[211]. Латинская этимология слова «эмоция» восходит к словам «двигаться» (movere) и «из» (ex), что военные мыслители воспринимали довольно буквально. Это движение от центра могло пойти по одной из двух траекторий. С одной стороны, оно могло выбрать деструктивный путь в картезианской традиции эмоции, означающий бурные страдания из-за болезненного отхода от стабильного или нормального состояния для человека [Descartes 1973: 962]. С другой стороны, это движение имело конструктивные проявления, как движение в сторону высшего «я» через самоуверенность или движение к другим людям через симпатию, эмпатию и более активное сострадание и человечность. Описание возможных траекторий и их последствий представляло основной интерес для militaires philosophes, которые подошли к вопросу с прагматической и гуманитарной точки зрения. В прагматичном смысле они стремились понять, как с помощью понимания человеческих страстей можно оптимизировать аспекты ведения войны, от найма, удержания, продления контракта и продвижения до боевой эффективности и общей способности выдерживать тяготы походной жизни.
С этой технологической точки зрения, а также с фуколдианской позиции дисциплины некоторые офицеры принимали неостоическую философию и утверждали, что военные не должны испытывать эмоций. «Суть суровой дисциплины – задушить [etouer] голос страсти, – писал один офицер в мемуарах в 1770 году. – Солдат, который подчиняется ей [дисциплине], лишен чувств, подвержен исключительно механической организации» [Seriu 2005]. Противоположным подходом было гуманитарное направление мысли. Его сторонники вновь говорили о моральном долге признавать эмоциональную жизнь военных и заботиться о ней. Мыслители задавались серией вопросов: какие страсти наиболее эффективны в военном пространстве, как конструктивные, так и деструктивные? Каковы их корни и благоприятные условия? Как с ними обращаться в контексте разнообразного опыта военной жизни?
Военные мыслители изучали две различные категории эмоций. Первая включала эмоции, связанные со стереотипами о национальном характере. Основная дискуссия в этой категории была связана с характерным понятием genie — врожденных талантов, склонностей и предрасположенностей, относящихся к духу человека. Genie французов включал сильные эмоции, такие как природный пыл, нетерпение и любовь к свободе. Считалось, что именно они ведут к нарушению дисциплины, ненависти и неповиновению, а в худшем случае к бегству с поля боя, как произошло во Фридлингене или Деттингене. В то же время полагалось, что эти эмоции делали французов более пригодными для атаки, для тактик колонн, а не линейного порядка, и рукопашного боя[212]. Честь также считалась главной мотивацией военных. По мнению Монтескьё, она одухотворяла монархию и глубоко укоренилась во французской культуре и самосознании, особенно среди дворян. Реформаторы утверждали, что честь необходимо возрождать в офицерских составах и что солдаты тоже восприимчивы к чести. В течение XVIII века быть французом означало руководствоваться честью, и военные лидеры очень
