Крест Евфросинии Полоцкой - Ольга Тарасевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Лика, вручив отцу Алексею фонарь, завертела головой у окошка, священник предложил:
– Давайте я вас подсажу. Вы такая маленькая и… хрупкая… Или, может, лучше я сам осмотрю алтарь? Все равно ведь находиться там могут только священники. А женщинам входить в алтарь вообще запрещено.
Вместо ответа Лика вцепилась в подоконник и, упираясь ногами в стену, стала карабкаться наверх.
«Не надо меня трогать, – думала она, кусая губы от напряжения. – И так голова кружится от глаз, от голоса. От любви. Не уверена, что удержу себя в руках. Совсем не уверена. Опять, как пить дать, полезу целоваться. Нет, милый, не трогай меня, потому что я за себя не отвечаю».
Забравшись на подоконник, она уставилась в темноту, пытаясь различить хоть что-нибудь в прохладном сыром мраке. Но пришлось констатировать: ничего не видно. И почему-то становится немного страшно.
– Дайте мне фонарик, – прокричала Вронская.
Желтый прожектор света скользнул по стенам. Одухотворенные лики, огромные глаза. Как это могли замазать темной краской! Леса, доски, груды строительного мусора на полу…
Но окно расположено невысоко. Можно прыгать!
Через полминуты рядом с Ликой уже стоял отец Алексей.
– Вам в рясе, наверное, неудобно?
– Все в порядке, – священник перекрестился. – Давайте фонарик и ждите меня здесь!
– Хорошо, – пробормотала Вронская и опустилась на обломок какого-то ящика.
От волнения ее мысли путались. Неужели сейчас ей посчастливиться увидеть тот самый крест? А Володя, получается, был прав в своих подозрениях насчет причастности ФСБ. Задержан сотрудник этого ведомства. Неужели это он убил внуков своего коллеги? Вот мразь!
А отца Алексея все не было. Только желтый лучик света вспарывал темноту…
* * *
Сергей Филимонов посмотрел на приоткрытое окно и усмехнулся. Руки-то в наручниках. Но можно изловчиться, взобраться на подоконник, и поминай как звали. Неумело действует местная милиция. И задерживали его неумело. Ничего не стоило расшвырять появившихся у церкви милиционеров и удрать. Этого не произошло лишь по одной причине. Он делал все, что только мог, для того, чтобы разыскать крест. И если усилия насмарку, то это означает лишь одно. Все-таки не ему суждено отыскать эту реликвию и передать ее церкви. Не ему. Кому-то другому…
…Из близких родственников у него – лишь отец. Так получилось. В детстве это казалось совершенно непонятным. У всех ребят – если не братья и сестры, то уж бабушки-дедушки и мама – всенепременно. А у него – только папка. Почему?
– Мои родители на войне погибли, – объяснял папа. – Маминых родителей вскоре после Великой Отечественной тоже не стало. А мамочка умерла, когда тебя рожала. Не смогли ее врачи спасти. Быстро вытри глаза! Ты – мужчина, а мужчины не плачут.
И Сережа послушно утирал слезы. Папу нужно слушаться. Потому что отец – самый лучший. Вот скорее бы вырасти и стать похожим на него, такого сильного, высокого. И веселого, и доброго…
Всепоглощающая любовь дополнилась с годами таким же абсолютным уважением. Сергей рано узнал, где работает папа. И его привлекла не столько романтика профессии, сколько самоотверженность и преданность отца. Своему делу. Родине.
Будущая жизнь представлялась Сергею в общих чертах совершенно понятной. Окончание иняза, затем института национальной безопасности. И работа в спецслужбе. Рядом с отцом. Есть чей опыт перенимать, есть на кого равняться.
Но все вышло совсем по-другому. Не было ни совместных походов на работу в желтое здание на Лубянской площади. Ни раскрытия профессиональных секретов и навыков. Ничего…
Сергей вернулся в Москву из стройлагеря 15 августа. Финансово им с отцом тогда приходилось совсем туго, и он использовал любую возможность, чтобы заработать хоть что-нибудь. Сергей вернулся, и буквально через пару дней Москву заполонили танки.
Информации о происходящем было крайне мало, и душа изнывала от тревоги за отца.
Дозвониться, переговорить – невозможно. И, когда 22 августа в квартире вдруг ожил телефон, Сергей помчался к аппарату как сумасшедший.
– Анатолий Денисович в реанимации, – не здороваясь, сообщил папин коллега, Федор Борисович Греков. – У нас под окнами памятник Дзержинскому демонтируют. И как… На шее веревка, варвары! Давай срочно к отцу. С сердцем у него совсем плохо.
В реанимационное отделение госпиталя пускать не хотели. Тогда Сергей, совершенно себя не контролируя, просто оттолкнул загородившую проход медсестру и помчался вперед по коридору.
– Халат хоть возьми, – неслось вслед.
Он снова и снова распахивал двери палат, не мог остановиться. Папы нигде не было.
– Ты прошел уже! – кричала медсестра. – Возле ординаторской, туда.
Не папино лицо на подушке – чужое, бледное, заострившееся. Но эти капельницы на подставках, негромко тикающая аппаратура успокаивали.
– Как ты себя чувствуешь?
Отец открыл глаза и едва заметным жестом показал на стул.
– Садись. Мне надо много тебе рассказать. Мы никогда об этом не разговаривали. Я все собирался и не мог решиться. Сомневался, не верил. Но теперь я понимаю, что не могу уйти…
– Папа!
– Послушай. Просто выслушай. Ты знаешь, что мамины родители умерли, когда она была совсем малышкой. Три вроде года ей было тогда или четыре. По документам фамилия ее – Захарова. Мне кажется, это не настоящая ее фамилия. Предполагаю, что ее отец… после войны… по каким-то причинам поменял документы. У твоей мамы сохранился его блокнот. В нем указывалось что-то вроде плана нашего участка в Зареченске. Она хранила его, как память об отце. Там еще были стихи, записи личного характера. Ей и в голову не приходило обратить внимание на план. Но, когда я увидел этот блокнот, этот чертеж, то сразу отметил: одного из объектов на участке нет. И вроде бы никогда не существовало никаких построек в глубине сада.
– Папочка, отдохни, – не выдержал Сергей, с болью замечая: бледное лицо отца заблестело от пота.
– Я нашел там эту вещь, сынок. Нашел, посмеялся и забросил на чердак. Время тогда такое было. О церкви и Боге всерьез никто не думал. И даже когда родился ты и умерла Светлана, у меня и мысли не возникло, что это связано с крестом. Он валялся на чердаке в нашем доме в Зареченске, мы жили в Москве. Так прошло еще несколько лет. А потом, когда мы проводили лето в Зареченске, к нам приехал дядя Миша. Помнишь его?
Сглотнув подступивший к горлу комок, Сергей кивнул.
– Дядя Миша увлекался историей, – задыхаясь, продолжил папа. – И я вспомнил про крест. Миша забрал его с собой, показал специалистам. И объяснил, какая это вещь. У меня в руках оказался крест Евфросинии Полоцкой. Уникальная реликвия. Тогда-то у меня и появились предположения, что настоящая фамилия маминого отца была Прудников. Так как, покопавшись в архивах, я выяснил, что офицер под такой фамилией получил приказ вывезти крест из Белоруссии. Больше никакой информации об этом офицере не было… А реликвия… Я решил ее продать. Конечно, по голове меня в нашем ведомстве за такое бы не погладили. Но Миша сказал, что у него связи, что никто ничего не узнает. Его дача сгорела в ночь накануне сделки. Утром должен был прийти покупатель, принести деньги и забрать крест. Ночью вспыхнул пожар. Сгорело все, кроме креста. Миша вернул его мне и посоветовал передать этот предмет церкви. Но как? Я – сотрудник КГБ, я – атеист. И что, мне идти к попам? Тогда мы с Мишей решили поступить хитро… Теперь я понимаю, не хитро, а глупо…
Отец хотел еще что-то сказать. Его губы шевелились, но он уже не мог вымолвить ни слова.
Сергей выскочил в коридор и закричал:
– Врач! Сестра! Скорее!
Чьи-то фигуры склоняются над папиной постелью. Негромкий треск разбиваемых ампул, шприцы. И невыносимое осознание того, что папа есть, он рядом, где-то здесь. Только уже не на кровати…
Когда родился Дениска. Когда бывшая жена собрала вещи и ушла. Когда вдребезги разбилась налаженная жизнь. Только тогда весь этот разговор, до мельчайших подробностей, вдруг вспомнился. И Сергей пытался все выяснить, и разыскать крест, и вернуть его в Полоцк. Но ничего не получалось…
Как же он перепугался, когда убили Сашу и Никиту Грековых, и он вместе с Николаем Рахманько приехал на место, где разыгралась трагедия, и вдруг появилась та самая записка. Сергей был уверен, что ребята нашли крест. Возможно, пытались его продать. А такими вещами не шутят. Потом, после разговора с Федором Борисовичем, он узнал: отец в тот день, 22 августа, попросил коллегу захватить и его документы. Но не сказал, что с ними делать! Очевидно, что записка была подготовлена заранее. Когда под окнами бушует жаждущая крови толпа, меньше всего будешь думать о шифре. Очевидно, папа собирался все рассказать. Но не успел. Федор Борисович же обнаружил эту записку в своем архиве лишь спустя много лет. Ничего не понял, но выбрасывать, на всякий случай, не стал…
…Сергей вздохнул и посмотрел на часы. Скорее бы его повезли в Москву. Скорее бы все это закончилось. Наверное, по-другому ему суждено искупить эту вину. Невольную, но все же вину.
