Когда мы состаримся - Мор Йокаи

Толкуйте себе сколько угодно!

Всё равно трогательней моей коленопреклонённой маменьки никто ничего не скажет, всё равно беспощадней бабушки никто не проклянёт. И никто лучше меня самого не знает, до чего я дурён, гадок.

Оставьте же меня в покое! Не могу я сказать.

Напоследок вышла ко мне Фанни. Склонилась ко мне на плечо, стала гладить меня по голове.

— Милый Деже.

Я дёрнул плечом, стараясь её отстранить.

— Никакой я не «милый»! Лучше «подлым, противным, злющим» меня назови. Злющий, противный — вот я какой!

— Зачем же ты такой?

— А каким мне ещё быть? Я обещал, потому что не мог иначе, и теперь молчу, потому что обещал.

— Твоя бедная маменька говорит, что умрёт, если ты не скажешь, где Лоранд.

— А Лоранд сказал, что умрёт, если я ей скажу. Сказал: если открою маменьке с бабушкой его местопребывание, он или с повинной явится к ближайшему караульному начальнику, или застрелится — что ему больше будет по душе. А в нашей семье такими угрозами не бросаются.

— Но зачем ему было этого требовать?

— Не знаю. Но одно знаю: без причины брать такое обещание он не стал бы. Прошу тебя, уходи!

— Постой, Деже! — встала Фанни передо мной. — Ты сказал: Лоранд не велел говорить ни маменьке, ни бабушке. Но другим-то не запретил?

— Ну и что? — возразил я заносчиво, раздражённо. — Зачем ему было запрещать, когда он и так знает, что не родился ещё человек, которому удалось бы даже клещами раскалёнными вытянуть из меня хоть слово.

— А вот и родился, — запротестовала Фанни с шаловливой убеждённостью. — Уже двенадцать лет, восемь месяцев и пять дней, как родился.

— Тебе, думаешь, скажу? — взглянул я на неё, дивясь такой самоуверенности.

— Да, мне. Твоё слово запрещает тебе только маменьке и бабушке говорить. А мне можешь сказать. А я им передам. Вот и получится: ты никому ничего не скажешь, а они всё-таки будут знать.

— Но ты разве «никто»?

Фанни посмотрела мне прямо в глаза и серьёзно, дрогнувшим голосом ответила:

— Пускай никто, если тебе так нужно. Можешь считать, что меня нет, что я для тебя не существую.

После этого Фанни перестала быть для меня «никем».

И этот её софизм приглянулся мне. Посмотрим, может, столкуемся как-нибудь.

— Трудную ты мне задала задачу, Фанни, но, может быть, всё-таки разрешимую. Знаешь что, дай немножко подумать. И будь между нами посредницей. Поди скажи бабушке о своём предложении и моём согласии.

Я лукавил, конечно. Притворялся. Решил в ту минуту: пока она с детской радостью помчится сообщить о своей победе, придумаю какое-нибудь несуществующее географическое название и скажу ей. И довольно с неё.

Оказалось, не довольно. Тихонько удалясь, Фанни исчезла надолго: поджидала, пока мои уйдут к себе.

— Не хотелось при моей маменьке говорить, вот и не шла, — понизив голос, объяснила она, воротясь. — Теперь они там одни. Можешь дальше говорить!

— Погоди, вот ещё что. Иди и скажи им: я всё тебе открою, только при условии, если они обещают ни сами, ни через кого бы то ни было его не разыскивать, пока он не позовёт их письмом.

А если сами захотят ему написать, пускай мне письма передают, а я уж ему перешлю. И чтобы ни словом, ни даже взглядом не выдали кому-нибудь, что знают, где он.

Фанни кивнула головой и ушла.

Через несколько минут она вернулась, распахнув дверь.

— Иди!

Я вошёл. Затворив дверь, она за руку подвела меня к маменькиной постели.

Бедная маменька лежала бледная, но спокойная, устремив на меня неотступный, исполненный магнетической силы взор. Я подошёл, поцеловал ей руку.

Фанни наклонилась ко мне, приготовясь слушать. Я кратко сказал ей всё на ушко.

Она в свой черёд, склонясь на подушку, пересказала маменьке.

Та вздохнула с видимым облегчением.

Тогда и бабушка к ней склонилась.

И, выслушав, выпрямилась во весь рост, заломив руки над седой головой.

— О господи, ты, детям препоручающий суд свой; да свершится по твоей святой воле. — И, обняв меня, спросила: — Это ты посоветовал Лоранду туда поехать?

— Я.

— Воистину произволением божьим, не ведая, что творил! Молись же теперь усердней за брата твоего.

— А вы молчите — ради него же! Проговоритесь — он погиб, да и я его не переживу.

Страсти поутихли, мы опять помирились. Бедная маменька задремала и несколько минут спустя уже спала сладким сном.

Бабушка сделала знак мне и Фанни оставить её одну.

Мы опустили шторы на окнах и вышли.

— Моя честь теперь в твоих руках, береги её! — сказал я Фанни.

— Как свою буду беречь! — со всем пылом заверила она.

Это был ответ уже не девочки, а взрослой девушки.

XII. Под дулом пистолета

Будто не один, а два демона, один с ледяным мечом, другой с огненным, сражались там, в вышине, так быстро менялась погода. В середине мая вдруг наступила такая адская жара, что подмёрзнувшая было за неделю земля вся растрескалась., Еле различимого глазом путника застаём мы среди алфёлдской[113] равнины, где колею увидишь столь же редко, сколь и пеший след.

На безбрежной равнине уже завечерело, солнце недавно покинуло ещё пламенеющий край безоблачного неба, на котором рисовались две-три колокольни — всё достаточно далеко от нашего путника, чтобы дойти до ночи.

Лицо его не успело загореть и запылиться настолько, чтобы по тонким, благородным чертам нельзя было признать красу и гордость пожоньской молодёжи, Лоранда.

Проделанная им дальняя дорога не утомила мускулов, двигался он ходко, так что следовавшему за ним всаднику пришлось приналечь, чтобы его догнать.

У него были высоко, на гусарский манер, подвешенные стремена, сам он — в куртке с серебряными пуговицами, в засаленной шляпе и грязных, оборванных красных панталонах; через плечо — потёртая волчья шкура мехом наружу. На поясе, за широким кожаным кушаком, — пистолеты, за голенищем — нож с чеканной серебряной рукояткой. Сбруя тоже с серебряным набором, и одежда, хотя драная, латаная, — вся в позументах.

Он давно трусил за пешеходом, который даже не находил нужным обернуться и посмотреть, кто его нагоняет.

Но вот они наконец поравнялись.

— Сервус, школяр!

Лоранд поднял глаза.

— Сервус, цыган! — ответил он так же задиристо.

Всадник сдвинул набок шкуру, болтавшуюся на плече. Пускай пистолетные ложа получше увидит, поймёт: цыган, да не простой, не какой-нибудь скрипач.

Лоранд, однако, ни малейшего замешательства не обнаружил, не подумал снять с плеча суковатую палку, на которой нёс сапоги. Путешествовал он не просто пешим ходом, а вдобавок босиком. Так ещё дешевле.