Энн Виккерс - Льюис Синклер

Приехав в Лондон, Энн в первый же день покинула свою трезвую пуританскую гостиницу в Блумсбери и, не справляясь в Бедекере, отважно пошла, куда глаза глядят. Она заглянула в Линкольнс-Инн и в Гемпл, насладилась воспоминаниями о Лэме и Теккерее, а также зрелищем деревянных стен Залы совета принца Генри, могилы Голдсмита и норманской круглой церкви. Затем, миновав путаницу мостов и шумных магистралей, она очутилась в Бэрмендси и увидела Лондон, о котором не пишут в завлекательных рекламных проспектах пароходных компаний.

«Вы должны увидеть настоящий Лондон», — твердили ей все. Ну что ж, она попала в настоящий Лондон, во всяком случае, в один из «настоящих Лондонов». В Бэрмендси она поняла, что величественный Лондон, подобно блестящему Нью-Йорку и, вероятно, подобно всем остальным городам мира, представляет собой не более чем одну или две квадратных мили красивых магазинов, жилых и общественных зданий, окруженных десятками квадратных миль домов, напоминающих загоны для скота на бойне, убогих лавчонок и закопченных фабрик. Переулки Бэрмендси, еще более мрачные, чем улицы Бруклина, были сплошь застроены унылыми, однообразными домами, приспособленными для гармоничного развития человеческой личности не более, чем какой — нибудь муравейник. Бесчисленные дети были грязны; мужчины, возвращавшиеся с работы, были измождены и плохо одеты; женщины казались забитыми бессловесными тварями.

Разумом Энн понимала, что нищета в Англии вовсе не должна быть живописнее нищеты в Гарлеме или в Сан-Франциско. Но постичь это сердцем до приезда в Европу она не могла. Английские писатели, выступавшие с лекциями в Америке, всячески внушали своим слушателям мысль, что они — представители цивилизации более мягкой и светлой, чем ее грубая американская разновидность. Благодаря их стараниям Энн вообразила, будто вся Англия — это живописные домики среди лугов, где и летом и зимой буйно цветут розы и поют жаворонки, плюс Лондон, состоящий исключительно из старинных церквей, Букингемского дворца, элегантных баронетских квартир, изысканных мансард поэтов и речей мистера Уинстона Черчилля.

Но здесь тянулись бесконечные ряды черных от копоти двухэтажных кирпичных казарм. Потом начали открываться пивные. А из всего, что она видела, самый ужасный удар ее романтической мечте о Европе нанесли именно лондонские пивные.

От странствующих бардов вроде мистера Гилберта К. Честертона Энн узнала, что все британские заведения, торгующие пивом, представляют собой средоточие музыки, смеха, шутливых вывесок и разговоров о солнечных закатах. Разумеется, ей не терпелось узреть эти святыни. Она заметила, что в пивной на Тули-стрит собираются закутанные в шали женщины. Пивная эта называлась «Кабан и Бык», но могла бы с большим успехом именоваться «Холодной Свининой и Вареной Говядиной».

Набравшись смелости, Энн вошла туда, спросила кружку пива и уселась на чистую, но унылую скамью в чистой, но мрачной комнате. Стойка была сколочена из сосновых досок, выкрашенных желтой краской под неведомое дерево, какого не увидишь ни на суше, ни на море. Строго причесанная шестидесятилетняя буфетчица, строго поджав губы, упорно полировала полотенцем одну и ту же кружку, словно имела на нее зуб. Перед стойкой сидели две почтенные матроны в шалях и фартуках и щуплый человечек с шарфом вместо воротника.

В качестве вступления к беседе гости откашлялись. Энн прислушалась. Последовал лирический диалог, достойный честертоновского веселого английского пьяницы на веселой английской лужайке:

— Добрый вечер, миссис Митч.

— Ах, это вы! Я вас и не заметила. Добрый вечер, мистер Дьюбери!

— Холодно что-то сегодня.

— Да, холодновато.

— Всего хорошего, миссис Митч.

— Пока, мистер Дьюбери.

После чего воцарилось мрачное, пропахшее пивом молчание, которое прервала буфетчица, ответившая какому-то невидимому весельчаку, сидевшему в соседнем помещении: «Пинту горького? Сейчас! Пинту горького!»

На обратном пути Энн зашла в недорогое кафе, где съела мясной суп и баранину с брюссельской капустой. Идти еще куда-нибудь было слишком поздно, и потому она вернулась в свою гостиницу «Ройял Уильям», расположилась в салоне, где стояли горшки с аспидистрой, а стены были обшиты панелями из бурого линолеума, и попыталась рассеять тоску чтением списка пэров в Альманахе Уитекера, который вместе с расписанием поездов Брэдшоу и алфавитным указателем железных дорог составлял гостиничную библиотеку.

Как все американцы, Энн думала, что большинство английских титулов восходит к эпохе норманского завоевания, и страшно удивилась, узнав, как мало знатных фамилий существовало до 1600 года и как много появилось после 1890. «Да перестань же ты! — мысленно прикрикнула она на себя. — Неужели ты никак не можешь выбросить из головы цифры? Даты! Прирост населения! Увеличение числа разводов на сто тысяч браков до девяти и семи десятых! Шкала заработной платы! Точное расстояние в километрах от Мраморной арки до Метрополя в Брайтоне! Ну и духовные интересы! Вот к чему приводит работа в народных домах! Неужели ты не можешь перестать крутить ручку арифмометра, заменяющего тебе мозг, и жить воображением? Неужели ты не можешь ощутить присутствие Китса и Карла Первого?

Если хотите знать, то не могу! Карл Первый! Кружевной воротник и бородка, как у дантиста! Меня интересует шкала заработной платы! Кое-кто из людей, получающих по субботам конверты с жалованьем, считает, что она по крайней мере так же важна, как подъемные мосты и крепостные башни!

Но какие красивые имена! Представь себе, что отца звали бы Леопольд И. Годолфин Уомсли Уилфрид Кэвендиш Тейтем Виккерс, кавалер ордена Бани, член Шотландского королевского общества врачей и хирургов, первый барон Уобенеки! Какие возможности открылись бы перед тобою, дитя мое!»

Энн честно пыталась выполнять обязанности туриста. Она смиренно посетила Оксфорд, но почему-то запомнила не купола и арки, а бородатого, одетого в мантию профессора на велосипеде. Она благоговейно обошла замок Кенильворт, уверяя себя, будто слышит звон кольчуг, но впоследствии, ковыряя вилкой мягкую белую рыбу — из тех, что англичане почему-то считают съедобными, — призналась, что не слыхала там ни звука и что, с ее точки зрения, Кенильворт практически разрушен.

После этого она не видела ни одного замка и ни одного тайного убежища Возлюбленного Принца Чарли. Она бродила по фабричным пригородам Манчестера (все же не таким грязным и мрачным, как Питсбург), осматривала современные фабрики искусственного волокна в графстве Суррей, миссии на Коммершл-роуд, доки в Попларе. Побывала она и в Корнуэлле, но не там, где растет золотистый серпник, а там, где ютятся жалкие лачуги рабочих оловянных рудников, зарабатывающих два фунта в неделю.

И оттого, что за огнями рампы ей удалось разглядеть будничную, рабочую Англию — паровые котлы, угольные шахты, моторы и динамо-машины, — она~полюбила ее и чувствовала себя как дома именно там, а не среди развалин древних аббатств. Англия, которая теперь открылась взору Энн, отнюдь не была страною мёртвых, подобно прекрасной Венеции, спящему Чарлстону или Афинам, где мрамор желтел и крошился от старости. Подобно ее родной Америке, эта Англия тоже решала какие-то трудные вопросы, она боролась, она жила. Эта урна хранила не прах, а кровь Шекспира!.

Поскольку Энн занялась такими исследованиями, ее знакомства не ограничивались узким кругом лиц, с которыми обычно сталкиваются путешественники, — церковными сторожами, официантами, кассирами, да собратьями-туристами, замученными слабостью в ногах, тоской по родине и запутавшимися среди всех этих цистерцианских монастырей и римских цистерн.

Нарушив все свои клятвы, она разослала рекомендательные письма и вскоре уже была на короткой ноге с членами парламента от лейбористской партии, с журналистками, с индийскими националистами и с придерживающимися пацифистских взглядов генералами. Местом благоговейного паломничества Энн стал также прародитель всех народных домов Тойнби-холл. С грустью признав, что ей все равно не удастся заставить себя интересоваться соборами, запоминать адрес дома, где доктор Джонсон пил чай (если это был чай) с миссис Трейл (если это в самом деле была миссис Трейл) или выяснять, который из ресторанов Сохо славится необыкновенными улитками и чудаковатым официантом, знававшим Анатоля Франса (а может, это был Вольтер), Энн вместе со своими лондонскими коллегами принялась обсуждать разоружение (с большим энтузиазмом и полным пренебрежением к цифрам), плебисцит в Мемеле, эдипов комплекс, колледж Энтиок, Рамсея Макдональда, а также наилучший способ обучения игре в крикет портных еврейского происхождения.

Энн еще не видела европейского континента, хотя деньги кончались и пора было ехать домой. Но наступила весна, настоящая английская весна. Энн снова научилась пользоваться своими ногами — от чего благодаря автомобилям отвыкли все нормальные американцы. Она бродила по лондонскому Ботаническому саду, ездила на велосипеде из Рейгета в Танбридж и из Петворта в Питерсфилд с двумя английскими студентками. Изучая страну таким скромным способом, втаскивая велосипед на холмы, Энн забывала, что она иностранка, и чувствовала, что связана с Англией такими же тесными узами, как с Америкой. Тихому Уобенеки сродни не Пятая авеню, а такой же тихий Сассекс.