Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Смилуйся над ним, сын мой! — вступилась Богородица. — Он не ведал, что творил, ибо власть ожесточает сердца».
«Нет ему прощения», — молвил Христос.
«Нельзя ли мне хоть один стаканчик андалузского вина?» — взмолился его святейшее величество.
«Пойдем, — сказал сатана. — Время яств и питий для тебя миновало».
С этими словами он ввергнул в самую глубь преисподней душу злосчастного императора, все еще дожевывавшего рыбку. Сатана из жалости позволил ему доесть.
А душу Клааса Матерь Божья вознесла в самую высокую из горних обителей, туда, где звезды свешиваются гроздьями с небосвода. И там его омыли ангелы, и стал он юн и прекрасен. Потом они с серебряной ложечки накормили его rystpap’ом[120]. И тут в небесах протянулась завеса.
— Он в селениях райских, — сказала вдова.
— Пепел его бьется о мою грудь, — сказал Уленшпигель.
80
В продолжение следующих двадцати трех дней Катлина худела, бледнела, сохла — ее точно жег внутренний огонь, еще более жгучий, чем пламя безумия.
Она уже не кричала: «Огонь! Пробейте дыру! Душа просится наружу!» — теперь она все время находилась в восторженном состоянии и твердила своей дочке Неле:
— У меня есть муж. У тебя тоже должен быть муж. Красавец. Длиннокудрый. Ноги холодные, руки холодные, зато любовь жаркая!
Сооткин смотрела на нее грустным взглядом — ей казалось, что это какое-то новое помешательство.
А Катлина между тем продолжала:
— Трижды три — девять — священное число. У кого ночью глаза светятся, как у кошки, только тот видит тайное.
Однажды вечером Сооткин, слушая ее, жестом выразила недоверие. Но Катлина не унялась.
— Четыре и три под знаком Сатурна означают несчастье, под знаком Венеры — брак, — сказала она. — Руки холодные, ноги холодные, сердце горячее!
— Это все злочестивые языческие суеверия, — молвила Сооткин.
Катлина перекрестилась и сказала:
— Благословен Серый рыцарь! Неле надобен жених, красивый жених при шпаге, черный жених со светлым ликом.
— Вот, вот, — вмешался Уленшпигель, — побольше ей женихов, побольше, а я из них нарублю котлеток.
Эта вспышка ревности не укрылась от Неле, и она посмотрела на своего друга влажными от счастья глазами.
— Мне женихов не нужно, — сказала она.
— А придет он в серых одеждах, — твердила Катлина, — и новые сапожки на нем, и шпоры не такие, как у всех.
— Господи, спаси умалишенную! — воскликнула Сооткин.
— Уленшпигель! — обратилась к юноше Катлина. — Принеси нам четыре литра dobbelkuyt’a, а я пока что напеку heetekoek’oв. Это во Франции такие оладьи пекут.
Сооткин на это заметила ей, что она не еврейка, почему же она празднует субботу?
— Потому что тесто подошло, — отвечала Катлина.
Уленшпигель взял английского олова кружку как раз на четыре литра.
— Как же быть? — обратился он к матери.
— Сходи! — сказала Катлина.
Сооткин сознавала, что она в этом доме не хозяйка, и оттого не стала перечить.
— Сходи, сынок, — сказала она.
Уленшпигель принес четыре литра dobbelkuyt’a.
Скоро кухня пропиталась запахом heetekoek’oв, и всем захотелось есть, даже горемычной Сооткин.
Уленшпигель ел с аппетитом. Катлина поставила перед ним большую кружку: он, мол, единственный мужчина в доме, глава семьи, и должен пить больше всех, а потом, дескать, споет.
Говоря это, она лукаво ему подмигнула, но Уленшпигель выпить выпил, а петь не пел. Глядя на бледную, как-то сразу рухнувшую Сооткин, Неле не могла удержаться от слез. Одна Катлина была весела.
После ужина Сооткин и Уленшпигель пошли спать на чердак; Катлина и Неле легли в кухне.
Уленшпигелю хмель ударил в голову, и в два часа ночи он спал как убитый; Сооткин, лежа, как все эти ночи, с открытыми глазами, просила царицу небесную послать ей сон, но царица небесная не слышала ее.
Внезапно на улице раздался крик, похожий на клекот орлана, — в ответ на кухне тоже раздался крик; вслед за тем до слуха Сооткин откуда-то издалека раз за разом долетели такие же, но только отдаленные крики, и всякий раз ей казалось, что ответные крики несутся из кухни.
Решив, что это ночные птицы, она не придала их крикам никакого значения. Но потом вдруг послышалось ржанье коней и стук подкованных копыт по камням мостовой. Сооткин распахнула слуховое окошко и увидела, что перед домом две оседланные лошади, фыркая, щиплют траву. Затем послышался женский крик, потом мужской угрожающий голос, удары, снова крики, вот хлопнула дверь, вот кто-то проворно взбирается по лестнице.
Уленшпигель храпел и ничего не слышал. Вдруг чердачная дверь отворилась. Всхлипывая и тяжело дыша, вбежала полураздетая Неле и сейчас же начала чем попало заставлять дверь: придвинула стол, стулья, ветхую жаровню. Гасли последние звезды, пели петухи.
Неле своей возней разбудила Уленшпигеля — он заворочался, но тут же уснул.
Неле кинулась на шею к Сооткин.
— Сооткин, — сказала она, — я боюсь, зажги свечку.
Сооткин зажгла. Неле тихо стонала.
Оглядев Неле, Сооткин обнаружила, что сорочка у нее разорвана на плече, а лоб, щека и шея точно исцарапаны ногтями.
— Неле! — обняв ее, воскликнула Сооткин. — Кто это тебя так изранил?
Девушка, все еще всхлипывая и дрожа, проговорила:
— Тише, Сооткин! А то нас сожгут на костре.
Между тем Уленшпигель, проснувшись, сощурился от пламени свечки.
— Кто там внизу? — спросила Сооткин.
— Тсс! — прошептала Неле. — Тот, кого она мне прочит в мужья.
Вдруг послышался крик Катлины. У Неле и Сооткин подкосились ноги.
— Он бьет ее; он бьет ее из-за меня! — повторяла Неле.
— Кто там? — вскочив с постели, крикнул Уленшпигель.
Протерев глаза, он заметался по комнате и наконец схватил стоявшую в углу тяжеленную кочергу.
— Никого, никого! — зашептала Неле. — Не ходи туда, Уленшпигель!
Но он, не слушая, бросился к двери и расшвырял стол, стулья и жаровню. Внизу кричала не переставая Катлина. Неле и Сооткин держали Уленшпигеля на верхней ступеньке лестницы, одна за плечо, другая за ногу, и все твердили:
— Не ходи туда, Уленшпигель, — там бесы!
— Нелин жених — вот какой там бес! —
