33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А как было можно, если он взял и ушёл? Что я мог сделать?» И Михаил Капитонович вспомнил, как Иванов вдруг стал суетиться.
Его отвлёк Ли Чуньминь:
– Эти трое были вашими солдатами, которые ушли к красным?
Михаил Капитонович кивнул.
– А Огурцов, вы говорите, хотел вас тогда убить?
– Да, я только не понял: зачем? Они могли и так уйти, была ночь…
– Может быть, они хотели продать вас красным?
Сорокин пожал плечами и вдруг спросил:
– А почему когда вы влезли в наш вагон, то говорили с акцентом?
Ли Чуньминь улыбнулся:
– А представляете ваше состояние, если бы китаец, я же китаец…
Сорокин кивнул.
– …заговорил бы с вами совсем без акцента! Вы бы очень удивились?
– Конечно! – Михаил Капитонович понял логику Ли Чуньминя. – А вы ведь должны были меня расстрелять за то, что я ударил вашего солдата?
– Зачем? Вы вот как пригодились! Без вас мы бы ещё долго ловили этого Огурцова…
– И может быть, был бы жив Илья Михайлович… – с грустью произнёс Сорокин.
– На всё воля Господня! – сказал Ли Чуньминь. – Кстати, можете звать меня Леонид Сергеевич, так меня звали в России. – Ли Чуньминь поднял рюмку и вдруг кивнул за спину Михаила Капитоновича. – Посмотрите, кто к нам идёт!
Сорокин оглянулся, к ним шёл Всеволод Никанорович Ива́нов.
– Здравствуйте, господа, насилу вас нашёл!
Они помянули следователя, потом Всеволод Никанорович слушал историю Огурцова, молча кивал, когда Сорокин рассказывал о событиях в обозе на Сибирском тракте, памятных Всеволоду Никаноровичу, записывал в блокнот. Когда история закончилась, он поднял рюмку.
– Вот, господа, видите как? А ведь это всё – глухие раскаты тех событий… – При слове «тех» он куда-то далеко махнул рукой. – Как оно дотягивается-то! Ну, помя́нем… – Ива́нов выпил. – А вам, Михаил Капитонович, – весточка! – сказал он и протянул Сорокину сложенный вчетверо телеграфный бланк.
Иверская
Он шёл к Шнейдерману. Торопился. С позавчерашнего дня он писал отчёты, оформлял протоколы, и не было времени сходить к Шнейдерману, чтобы отклеить бакенбарды и парик.
Шнейдерман встретил его, хлопая руками по бедрам, как птица.
– Что за горе? Что за горе, голубчик? Что же это за такое – убить такого человека!
Шнейдерман усадил Михаила Капитоновича в кресло и поставил на спиртовку кастрюльку с водой.
– Сейчас, голубчик! Это не просто клей, это клей моего собственного изготовления, три матроса не отдерут, в смысле, конечно, отдерут, если четыре, только со щеками и скальпом, как у того Чингачгука… ай, ай, ай!
Шнейдерман суетился, семенил вокруг кресла и махал руками.
– Что я скажу его родителям, бедные старики!
Сорокин удивлённо посмотрел на него.
– Да, да! Они уже давно умерли, конечно, но что я им скажу на том свете? Когда-нибудь мы все будем на том свете! И что беда: его нельзя отпеть в синагоге и похоронить на еврейском кладбище! Взял себе моду креститься в православные! Тоже мне Андрей Первозванный!
– Илья Пророк! – Михаил Капитонович не собирался ничего говорить, а вот возьми да выскочи.
– Ха! Илья Пророк! Вы хотели пошутить, а попали в точку – Илья Пророк был наш… первобытный еврей, я имею в виду – ветхозаветный! Кому ещё придёт в голову мотаться над землёй в колеснице и кидать молнии, да ещё по своим, чистой воды Зевс, куда там грекам! Тоже мне, борец с идолами!..
Сорокин смотрел на Шнейдермана и видел, что тот суетится один в один как Иванов. Как они оба были в этом похожи.
– Он мне о вас много говорил, что вы умный, но немного неграмотный!
Слова парикмахера кольнули Сорокина, но он только поморщился: «Откуда мне быть грамотному, если я ничего не знаю!»
– Сейчас, голубчик, не морщитесь, сейчас я вас отклею!
Шнейдерман на секунду бросил в кипящую воду салфетку, вытащил её, отжал – Сорокин зажмурился – и бросил на лицо Михаилу Капитоновичу.
– Вы даже не почувствуете! – Он прижал салфетку к лицу, сильно сжал её на щеках и дёрнул. Сорокин не успел охнуть, как бакенбарды были в руках Шнейдермана. – Видите? А вы говорите! Сейчас то же будет с вашим черепом!
Через несколько минут Сорокин отдувался, глядя на себя в зеркало.
– Я вас побрею, будете глянцевый, как младенец! Волосы покрасить?
Красить было нечего, под парик Шнейдерман сам остриг его наголо.
Он сидел в кресле, смотрел на своё отражение, рядом мелькал парикмахер, на душе было пусто. Ему казалось, что должно возникнуть много вопросов, и они возникали, но сразу исчезали, как слепые щенки, которых, ненужных, бросали в глубокую яму с водой.
– Вы пойдёте на кладбище? – из пустоты возник с вопросом Шнейдерман.
Сорокин не смог ответить, хотя казалось, чего проще, умер человек – значит, его надо похоронить. На войне такого было много!
– Нет! – неожиданно для себя сказал Сорокин.
Шнейдерман в зеркало глянул на намыленного Сорокина. Он среза́л с его щёк щетину и вытирал бритву о висящее на плече полотенце, молчал, долго, потом вздохнул и сказал:
– А я вас понимаю!
Сорокин удивился. Сначала он удивился себе, такому своему решению, а теперь Шнейдерману.
– Не смотрите на меня, как будто бы я на ваших глазах умер и сразу воскрес, я не Иисус! Разве Изя не стал вам другом? Старшим братом? Он рассказывал мне, что проникся к вам, как к младшему брату! Или он ошибался?
«Боже мой! Как он всё точно объяснил, этот старый еврей, – старшим братом!» Михаил Капитонович ни разу не подумал об этом за те недели, когда они с Ивановым были вместе, когда тот распекал его за пьянство, хвалил за сообразительность и образ мыслей, вполне пригодный для сыщика; когда они обедали, когда «обмозговывали» планы, когда Иванов давал ему короткие уроки юриспруденции, когда… а Сорокин даже не заметил, что так сблизился с этим человеком.
Он посмотрел на Шнейдермана и твёрдо ответил:
– Не ошибался!
– Ну вот! Я же говорю, что я вас понимаю… Просто вы не хотите видеть его мёртвым. Уверяю вас, что и он тоже! И не надо ему мешать! Сейчас он объясняется со своими родителями. Они наверняка не довольны, что встретились с ним так рано! Я тоже не пойду на кладбище, хотя евреям туда вход не запрещен! Я тоже не хочу видеть его в гробу. И он со мной согласится! И что вы будете делать дальше?
– Сейчас пойду…
– В Иверскую!.. Конечно, куда же ещё идти офицеру?.. Он мне рассказывал, что вы – фронтовик! Идите, идите, помолитесь за его блуждающую душу, а я помолюсь в синагоге, там его не любят, но помнят! И какое мне дело до тех, кто его не любит?.. А вы с ним где-нибудь обедали… вместе?
– Да! В «Лотосе»!
– На Участковой?
Михаил Капитонович кивнул, и Шнейдерман взвился:
– Осторожно, молодой человек, я вам сейчас чуть не отрезал ухо! Нашёл где обедать! Он никогда не заботился об еврейских парикмахерах…
Сорокин смотрел на Шнейдермана.
– Что вы смотрите? Вы видели, сколько заведений открыли на Участковой японцы? Не видели! Такая конкурэньция! Конечно, разве кому-то есть дело до еврейских парикмахеров? Нашёл где обедать! Приходите на Китайскую, там есть заведение Каца, «Миниатюр», знаете?
Сорокин помотал головой.
– Что вы так мотаете головой, или я брею лошадь?
Через зеркало Сорокин смотрел на суетливого, толстого и рыхлого, лысого, с грустными глазами Шнейдермана, такого не похожего на высокого и стройного, с умными глазами Иванова, и чувствовал, что под ним как будто бы нет ничего твердого и прочного, он как будто бы плыл, и не за что было ухватиться, потому что Иванов и Шнейдерман сейчас были – один человек. Он тряхнул головой.
– Если вы будете вести себя как конь, то, когда я вас всё-таки побрею, вам придётся заржать!!! Если только ваша голова ещё будет на месте. – Шнейдерман бросил бритву в таз. – Тут одно горе, так будет два!..
– Извините! – Михаил Капитонович попытался сосредоточиться.
– Конечно извиню, и придётся это делать, пока не закончу! Так вы придёте к Кацу… после Иверской?
Сорокин побоялся кивать и только моргнул.
– Только, должен вас предупредить, мне ещё нужно в американское консульство за визой, а там сами знаете, какая очередь, но мне вроде повезло. Так что я могу немного опоздать.
Когда Сорокин наконец вышел из парикмахерской, его лысую голову и босое, как выразился Шнейдерман, лицо обдало холодным ветром. Михаил Капитонович увидел на противоположной стороне улицы шляпный салон и пошёл туда.
В Иверской было пусто. На широко расставленных ногах уборщица пятилась задом и длинной шваброй чертила на мраморном полу округлые глянцевые полосы. Лицом к аналою стоял священник, и, когда под сапогами Сорокина заскрипел песок там, где пол ещё не был вымыт, он обернулся. Михаил Капитонович поклонился и пошёл к свечному прилавку. Он был здесь две недели назад, когда они с Ивановым заказывали поминки для Яшки. Священник встал рядом и перебирал маленькие листочки с написанными на них именами. Сорокин взял такой же листок из стопки на прилавке, нарисовал сверху крестик и написал «Илья». Священник присоединил его к другим.
