Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

Археолог В.В. Мурашова проводит в жизнь не только идею о большой иммиграционной волне из Скандинавии в земли восточных славян, но уже не сомневается, что «есть основания говорить об элементах колони­зации» норманнами юго-восточного Приладожья. Выше речь шла о теории шведского археолога Т.Ю. Арне о норманской колонизации Руси, которую он утверждал в науке в 10-х и 30-х гг. XX века. В начале 50-х гг. вышли еще две его статьи, в которых доказывалось, что в Гнездове под Смоленском, Киеве и Чернигове существовали «скандинавские колонии». Его соотечественник и археолог Х. Арбман выпустил монографии «Шведские викинги на Востоке» (1955) и «Викинги» (1961), где наиболее полно была изложена концепция о норманской колонизации Руси. По мнению Арбмана, главной областью колонизации военно-торгового и крестьянского населения Скандинавии «первоначально было Приладожье, откуда часть норманнов проникла в Верхнее Поволжье, а другая часть, двинувшись по днепровскому пути, основала норманские колонии в Смоленске-Гнездове, Киеве и Чернигове». В ходе расселения сканди­навов по Восточной Европе были, утверждал ученый, установлено гос­подство над ее славянским населением и создана Киевская Русь.

Разговоры о «множестве шведов» на Руси и ее колонизации норман­нами строятся лишь на основе скандинавских находок (или того, что под ними понимается), обнаруженных в разных местностях Восточной Ев­ропы. При этом каждая из них признается за бесспорный след пре­бывания именно скандинава. Так, например, В.В. Мурашова, говоря о ременном наконечнике из Старой Рязани (слой XI в.), орнамент которого якобы «связан по своему происхождению с предметами в стиле Борре», заключает, что его «можно считать одним из немногих археологических свидетельств присутствия скандинавов на Руси в XI в.». Но мате­риальные вещи (особенно оружие, предметы украшения и роскоши), не­зависимо от того, где и кем они были произведены, живут своей само­стоятельной жизнью, в течение которой они становятся, по разным причинам, собственностью представителей разных народов и пере­мещаются на огромные расстояния, в связи с чем не могут выступать в качестве атрибута этнической принадлежности ее владельца. Нельзя здесь не заметить, что норвежский археолог А. Стальсберг куда менее катего­рична в интерпретации скандинавских вещей на территории Древней Руси: по этим находкам трудно определить, констатирует исследова­тельница, попали ли они к восточным славянам «в результате торговли или вместе со своими владельцами».

В 1930 г. археолог-норманист Ю.В. Готье справедливо указывал, что на одиночных находках норманских вещей, «тонущих в массе предметов иного характера и происхождения», нельзя построить доказательство длительного существования в данном месте скандинавского населения. Они могут свидетельствовать только в пользу того, подчеркивал он, что скандинавские вещи попадали на Русь, и только. Если же следовать логике современных сторонников норманской теории, выставляющих скандинавские находки в Восточной Европе «в качестве одного из наиболее весомых аргументов» пребывания здесь норманнов, «то и Скандинавию — справедливо замечает А.Н.Сахаров, — следовало бы осчастливить арабскими конунгами, поскольку арабских монет и изделий в кладах и захоронениях нашли там немало». Близко к тому говорил в 1982 г. крупный немецкий археолог И. Херрман: что из распространения восточных монет «не следует делать вывод о непосредственных путе­шествиях арабских торговцев на Балтику».

Археологи, повторяя мысли Стендер-Петерсена, преподносят Ладогу в качестве резиденции норманского хакана «Rhos» (Д.А. Мачинский, В.Н. Седых) Вертинских аннал, его «штаб-квартиры», а затем первой столицей государства якобы норманна Рюрика, в дальнейшем перене­сенной на Рюриково городище (А.Н. Кирпичников). А.С. Кан с помо­щью топонима Roslagen указывает на скандинавскую природу имени «Русь». Как отнеслись норманисты А.А. Куник, М.П. Погодин и В. Томсен к этому, по характеристике И.П. Шаскольского, «примитивному по­строению», уже говорилось. К тому же хорошо известно, что прибреж­ная часть Упланда - Роден - лишь к XVI в. получила название Росла­ген, «и потому, — как заметил почти двести лет тому назад Г. Эверс, — ничего не может доставить для объяснения русского имени в 9 столетии». Г.А. Розенкампф в 20-х - 30-х гг. XIX в. отмечал, что слово Рослаген (корабельный стан) производно от rodhsi-гребцы (го, ros, rod - грести вес­лами), и что еще в XIII в. этот термин употреблялся в смысле профессии, а не в значении имени народа. Поэтому, заключал исследователь, вооруженные упландские гребцы-«ротси» не могли сообщить «свое имя Рос­сии», в связи с чем непонятно, говорил он, «как Шлецер мог ошибиться и принимать название военного ремесла за имя народа». Норвежский ученый Х. Станг недавно напомнил, что «сканди­навские филологи норманистской школы сами отрицали связь названия «Русь» с названием «Родслаген», или вернее с корнем Рег «гребля», ибо в родительном падеже это дало бы roParbyggiar, для обозначения населения указанного района, т. е. без -с, в слове Русь».

А.С. Кан, не жалея красок, живописует, как Владимиру Святославичу, бежавшему от братьев в Швецию, вербовка воинов «была разрешена шведским королем и поддержана объединением (bolag) тамошних куп­цов. На их судах варяги были доставлены в Новгород, откуда Владимир двинулся на юг...». И здесь виден явный повтор мысли Стендер-Петер­сена, оставившего не менее яркое описание набора Владимиром наем­ников в Швеции. Отмечая, что это предприятие «было делом отнюдь нелегким и непростым», т. к. для его подготовки требовалось не только «разрешение конунга», но и «хорошо действующий аппарат вербовки и организации вербовки войска и требовалась финансовая поддержка», ученый заканчивал свои рассуждения тем, что новгородский князь был отправлен на родину с «громадным войском»200. Следует заметить, что ни один источник не говорит не только об этих удивительных подробностях, которые, словно очевидцы, излагают Стендер-Петерсен и Кан, но и о пребывании Владимира в Швеции. ПВЛ лишь сообщает под 977 г., что он, находясь в Новгороде, «слышав же... яко Ярополк уби Ольга, убоявся бежа за море» (т.е. бежать он мог только от одного брата - Ярополка; а «за морем» тогда полагали все, что находилось вне пределов Руси вообще), да под 980 г. констатирует его возвращении: «Приде Володимир с варяги Ноугороду...».

Е.А. Мельникова в наречении во второй половине XI в. именем Рюрик одного из русских князей усмотрела стремление «подчеркнуть пре­емственность правящей династии вместо ее «славянизированности». Она же, не соглашаясь с мнением об ассимиляции скандинавов на Руси к середине X в., на чем, кстати, настаивала еще в 1985 г., уверяет, что вытеснение шведского языка в среде знати и жителей крупных городов завершилось в целом к концу XI в., причем на периферии государства потомки скандинавов, по ее мнению, образовывали «достаточно замкну­тые группы, длительное время сохранявшие язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков». Такую скандинавскую общину Мельникова видит в 1115-1130 гг. в Звенигороде Галицком. По логике исследовательницы выходит, что на Руси, где до конца XI в. и даже позже летописцы слышали шведскую речь и общались со шведами, скандинавов (русь) полагали славянами («словеньскый язык и рускый одно есть»), или же, наоборот, славян причисляли к скандинавам! С выводами Мельниковой не позволяют согласиться даже исландские саги, указавшие на изменение языковой ситуации в Англии после ее по­корения Вильгельмом Завоевателем, где «стали говорить по-французски, так как он был родом из Франции». Но ничего подобного не говорят саги в отношении Руси, хотя норманисты утверждают о наличии на ее территории «множества шведов», о шведской природе правящей ди­настии, верхов киевского общества и княжеской дружины, языком общения которых должен был бы быть скандинавский язык. «Гутасага», ведя речь о переселении части готландцев в Византию, подчеркивает, что они там «еще живут, и еще сохранили нечто от нашей речи». При­сутствие шведов на Руси в первой половине XII в. (по времени это очень близко к моменту записи саг) в виде «замкнутых групп» непременно оказалось бы зафиксировано слагателями саг, интересовавшимися судьбой своих сородичей даже в далекой Византии, но при этом не видя их по соседству.

А.В. Назаренко недавно выдвинул удивительное объяснение отсут­ствия следов скандинавов в Среднем Поднепровье в IX веке. По его убеждению, «южные варяги натурализовались быстро и охотно (быть мо­жет, даже целенаправленно)...», что они «усиленно» славянизировались, предпочитая при этом «не просто говорить по-славянски (по крайней мере в международном общении), но и употреблять славянский вариант собственного этнического самоназвания», т.е. русь. Явно сказочная история. Но даже если и представить, что скан­динавы «целенаправленно» и в срочном порядке стремились превра­титься в славян, то и в таком случае они должны были бы оставить явственные и многочисленные свидетельства своего материального нахождения в данном районе, т.к. прибывали не только со сканди­навскими вещами, но и с соответствующими верованиями, которые всегда отражаются в погребальном обряде и которые быстро не ме­няются. В отношении утверждений филологов-норманистов Мельни­ковой и Назаренко как нельзя кстати звучат слова С.А. Гедеонова, что «лингвистический вопрос не может быть отделен от исторического; филолог от историка». Актуален, вместе с тем, и вывод Д.И. Ило­вайского, что «филология, которая расходится с историей, никуда не го­дится и пока отнюдь не имеет научного значения».