Современная датская новелла - Карен Бликсен

— Разве были вы довольны положением вещей до того, как надели очки? Нет, не были, по крайней мере если задумывались над разными вещами. Но разве вещи с тех пор изменились? Да, изменились, но вовсе не к лучшему. Разве дома стали лучше оттого, что вам кажется, будто они теперь лучше выглядят? Разве воспитание детей улучшилось оттого, что матери их бросают? Разве сами вы стали лучше оттого, что стали лучшего мнения о себе? Почему вы хорошего мнения о плохом — потому что не хотите видеть плохого, потому что вы в очках!

— Слушайте, слушайте! — раздались голоса в толпе, грянувшей такими продолжительными аплодисментами, что у стекольщика было время подумать. Однако он так и не нашел, что бы еще сказать, совсем растерялся, глядя в сверкающие очки своих слушателей, и, качая головой, сошел с возвышения. Но толпа продолжала аплодировать, словно хотела послушать еще, и тогда еще один безочечный взобрался на постамент памятника.

— Так снимите же очки, и вы увидите, что мы правы! — крикнул он, и тут поднялся нескончаемый хохот. Если люди носят очки, так уж, наверное, затем, чтобы лучше видеть!

И все же было в толпе немало слушателей, которые нашли молодых людей такими трогательными, что с улыбкой вняли их призывам и сняли с себя очки. Но стоя с очками в руках, они очень скоро перестали улыбаться. Какие-то зарвавшиеся юнцы стоят там и строят из себя умников, хотя сразу видно, что это за шушера!

— Вон их отсюда! — раздались с разных сторон крики слушателей, но большинство, предусмотрительно не снявшее очков, весело потешалось над безумием ораторов и не менее весело — над безумием слушателей: они же вели себя как тронутые, сперва по дурости послушались ораторов, а теперь сами же орут: «Вон ораторов!» Тут возмущенные слушатели устыдились, что дали себя уговорить, надели очки и смущенно заулыбались. А безочечные всей кучкой потянулись прочь, но большая куча людей пошла за ними следом в надежде, что их позабавят еще одной речью.

На какое-то время безочечные сделались чуть ли не любимцами всей нации. Все их знали, потому что они ходили без очков, и чуть ли не сожалели о том, что их оставалось все меньше. Ведь даже безочечные набирались ума и заводили себе очки или же, наоборот, в припадке сумасшествия лишая себя жизни, тем самым доказывали, что всегда были сумасшедшими.

Но когда безочечные отказались от казавшихся забавными высказываний и когда проявления сумасшествия приобрели более серьезный характер, они утратили свою популярность. В ночное время случалось время от времени, что они на темных дорожках, которыми очкастые и в ночное время пользовались со спокойной душой, потому что в их глазах они были не более темными, чем все другие пути, выскакивали из подъездов и подвалов и срывали очки с мирных граждан, случалось также, что они бросали камнями в чужие окна, так что по улицам не пройти было из-за осколков стекла. Но люди и не думали выметать эти осколки, ведь в солнечном и лунном свете они сверкали, как бриллианты.

У тех же, кто столь прискорбным образом лишался своих очков, открывались глаза, и они видели, что что-то не так, но, заполучив новые очки, тотчас признавали, что нападение на них было совершено в порыве молодого задора. Того же мнения были и власти, привыкшие к тому, что все идет хорошо само собой.

И все же — возможно, потому, что все больше становилось людей, которым разбили очки или оконные стекла — появились вдруг признаки известного недовольства, даже власти стали недовольны недовольными в обществе. Впервые за долгие, доселе столь счастливые времена начали поступать вороха жалоб, что в домах выбиты стекла, что на улицах проходу нет от ничьих детей без очков и от осколков стекла, что никто не чувствует себя в безопасности из-за безочечных, которые не должны разгуливать без очков. Власти читали, читали эти послания, пока глаза не стало резать, так что пришлось им снять очки и протереть глаза. И вдруг получилось, что все они сидят без очков и рассматривают друг друга как изменников родины, а когда они с лихорадочной поспешностью снова надели очки, то все равно не стали смотреть друг на друга приветливее.

И тогда они увидели ясно, как никогда, что необходимо что-то предпринять. Во-первых, надо было принять меры, чтобы стало невозможно срывать с людей очки: следовало в законодательном порядке заменить очки стеклами, которые могут устанавливаться прямо на глазном яблоке. Но так как очки, по-видимому, перестали быть эффективными, ибо глаза успели к ним привыкнуть, следовало сделать стекла более сильными, что должно было дать очевидный эффект, исключающий всякое надувательство. Разумеется, отдуваться пришлось ученым и стеклодувам, но и властям хватало дела. Наступил критический момент в общественном развитии, и в эту переломную эпоху безочечные, несмотря на свою малочисленность, имели немалое влияние. Поэтому надо было не упустить их, пока эти опасные элементы еще отличались от всех остальных тем, что были без очков. Но так как безочечные утверждали, что они не живут в свободном обществе, — какой абсурд, ведь они жили, и общество не чинило им препятствий — то теперь нельзя было их арестовать, чтобы они не оказались правы. Ведь они же не были преступниками — ну, то-есть, были, конечно, но все привыкли смотреть на них просто как на людей незрелых. Однако причиной их незрелости, определенно, была болезнь, предположительно болезнь органов зрения; следовательно, необходимо было установить, не изменится ли к лучшему их психическое состояние, если они какое-то время походят в очках или, стало быть, с глазными стеклами. Никого ни к чему не собирались принуждать, просто можно положить человека в больницу на исследование: после выписки каждый волен решать, носить ему стекла или нет. А до тех пор можно по крайней мере успеть окончательно ввести в употребление глазные стекла, так что безочечные — или как уж их теперь называть — не смогут срывать с людей очки.

В этот период безочечные потеряли друг друга из виду. Они не решались открыто показываться, опасаясь, что их поместят в глазную больницу. Но хотя им пришлось прекратить свою деятельность, их труды не пропали даром: все больше становилось людей, разделявших их точку зрения и сбрасывавших с себя очки, от которых теперь мало было радости. Повсюду валялись стеклянные осколки, и от хождения по ним многие в кровь ранили себе ноги; дома стояли без стекол, и пребывание в них было опасно для здоровья, почти все пребывали на улицах, и поэтому круглосуточно происходили уличные беспорядки. Власти делали все возможное, чтобы с улиц убирались осколки и чтобы недовольные обеспечивались новыми глазными стеклами, — и постепенно люди опять стали более радостно смотреть на вещи: большую часть осколков убрали, а те, что еще валялись, в сущности, выглядели очень красиво. Было объявлено, что отныне и впредь все недовольные должны обращаться не к властям, а в глазные больницы, ибо всякое недовольство вызывается болезнью и может быть излечено. Наученные горьким опытом, власти предусмотрели, что и глазные стекла придется со временем заменить более сильными. Но пока можно было считать, что опасность миновала, власти опять с удовлетворением смотрели друг на друга через новые стекла, а страна несказанно богатела на экспорте глазных стекол, которые вывозились в страны почти столь же передовые и находившиеся под угрозой катастрофы. И даже мода оставлять на улицах блестящие стеклянные осколки распространилась во многих передовых странах.

Посмотрим же теперь, что было в это время с Гертом. Он никогда не отваживался днем выходить на улицу, не из страха, что его положат в больницу, потому что теперь все ходили без очков, а из страха перед роскошными оконными стеклами, сверкавшими во всех домах, и перед манящими витринами, украшавшими все магазины. Лишь по вечерам выбирался он из дому, и то ходил всегда согнувшись, чтобы не видеть фасады домов и глаза своих сограждан. Он не знал никого из тех, кто ему встречался, но однажды вечером один из тех, кто ему встретился, по-видимому, узнал его и крикнул:

— Герт! Старый дружище, старый боевой товарищ, рад тебя видеть, а ты все такой же!

Герт дал потрясти себе руку — и, потрясенный, признал в нем старого лидера безочечных, хоть это было не просто, потому что теперь он был в красивой одежде и в теле.

— Замечательно, — продолжал лидер, — что мы теперь можем встретиться свободными людьми. Я тебя частенько вспоминал, частенько испытывал желание обменяться мнениями по поводу хода развития, ты же золотой был человек, или, скажем теперь, стеклянный, а, ха-ха! Помнишь, как мы ораторствовали на Площади Оптика, — да, памятник-то взорвали во время революции, но теперь возводится новый, увеличенный вариант. Не то чтоб я питал особую симпатию к старикашке, но все же я тебе скажу: преемственность, верно ведь? Собственно, кому бы надо поставить памятник, так это тебе…