Монастырские утехи - Василе Войкулеску

её и забросил за печь. Потом кисточкой собрал на середину холста кучку пыли.

   По временам он останавливался, щупал пыль и покачивал головой.

— Пожалуйте, господа,— весело приглашал он нас,— протяните руки и попробуйте.

   Мы сеяли сквозь пальцы собранный песок, ничего не понимали и удивлённо смотрели

на него.

— Это золото, господа, чистое золото.

   Друг мой потянулся за блокнотом.

— Золото? Как? Откуда?

— Из речного песка. Воды реки, стекая с гор, несут золотую пыль,— сказал

Онишор просто.

   Мы попросили объяснений. Мой друг был в восторге.

— Воды выгрызают его из скал и смешивают со своим песком. К этому

прибавляется то, что остается от работы в шахтах,—разъяснил Онишор.— Во времена,

когда ещё не было шахт, наши предки караулили золото внизу и собирали вот так же

косматыми шкурами.

— Не слышал и никогда не читал о такой практике,— удивлённо обратился ко мне

приятель.

   И я ни о чем подобном не слыхал.

— Это древний секрет, который потерян,— объяснил Онишор.— Его узнал ещё

мои отец и оставил мне его в наследство. А я, может быть, оставлю его

сыну, если он будет достоин.— И он горько добавил: — Если он распутается с этой

женщиной. Иначе я унесу его в могилу,— и, глядя на моего друга, который читал по

складам свой блокнот, продолжил: — Потому что из ваших книг секрет этот не

вернется сюда назад.

— Да как это, батенька, получается? — недоумевал мой друг.

— Значит, получается так. Кладешь шкуру в реку мехом вверх и закрепляешь её на

песке колышками. Вода просачивается сквозь ворс, как сквозь ситечко, и течёт дальше,

унося с собою ненужный песок. Золото, которое ленивее, тяжелее, двигается

медленнее, опускается вниз, запутывается в шкуре и остаётся там в её ворсе.

Как говорится, попадает в капкан. Приходишь через месяц, два, вытаскиваешь шкуру,

как вы сами видели, с золотом.

   И, рассказывая это, он ссыпал драгоценную пыль в бычий рог, в котором обычно

хранил порох. Должно быть, около трёх-четырёх граммов.

— И сколько так можно собрать? — спросили мы.

— Напалок-два за год, оно тяжелое. И это за пять месяцев.

— Почему? — спросили мы.

— Значит, с поздней осени до начала весны с водой не столкуешься. Уж очень зла.

— Только один напёрсток? — огорчились мы.

— Значит, этого предостаточно, потому что, как говорится, безо всякого труда. Только что

можешь потерять несколько шкур, вода унесет. Так ведь чем маяться в шахтах, заживо

себя гноить, как в темнице, лучше здесь, на просторе, на галечке.

— Это не может быть золото,— сказал я по-французски другу.— Скорее это

слюдяная пыль, которой много во всех камнях. Когда мы были детьми, то

точно так же обманывались и собирали камни, полагая, что в них — золотые прожилки.

   По тону, по выражению моего лица, человек понял, что я не верю.

— Да что там, золото это, и ещё отборное.

— А откуда ты знаешь? — спросил я его.

— Значит, не я знаю, а торговцы в городе. Потому я спускаюсь с этой пылью вниз и

меняю её на кукурузу и на муку. Меняла пробует её, как он умеет, тяжелой водой и

очень радуется. Потому это хорошее золото, вымытое и очищенное всеми горными

водами. Только что мало его. Можно бы и больше собрать, если бы река не брала себе

пошлину. Да я с радостью ей отдаю.

   И человек спрятал на дно сундука знаменитую пыль, собранную из золотого руна, за

которым герои античного мира доезжали до Колхиды. Но откуда было знать это Иону

Онишору?

   Он поднялся и пожелал нам спокойной ночи.

   Некоторое время мы ошеломлённо молчали, размышляя, пытаясь понять.

— Не надо сомневаться,— сказал наконец мой друг.— Мы этого не застали, но когда-то, и

не так уж это было давно, на наших реках было полно цыган-золотоискателей, которые

промывали песок и собирали золото. Я встретил как-то в книге рисунок, кажется

Раффе, точно не помню, — путешественник начала девятнадцатого века, поражённый

тем, что он видел, нарисовал подобную сцену: золотоискатель перебирает песок в

поисках золота.

— Почему же тогда забросили этот промысел? — спросил я скептически.

— Наверное,— ответил, немного подумав, мой друг,— потому, что было уничтожено

рабство. Рабочие руки стали редки и дороги. Золото, собранное таким способом, стоило

бы слишком дорого, намного дороже, чем добытое в копях.

   Мы так и не могли понять, почему наш хозяин решил открыть тайну нам, чужакам.

Единственным объяснением было то, что человеку этому, огорчённому историей с

сыном, раздосадованному, обиженному на невестку, было легче почувствовать

слабость к незнакомцам, к первым встречным. Это было всё равно, как забросить

несчастья в Лету.

   Стало холодно, как бывает в горах. Тут-то я и оценил «барахло» своего друга, у

которого я разжился пледом, свитером, простыней и свечкой. И мы легли спать,

каждый в своей комнате.

IV

   Я не уснул вовсе, я вертелся и подскакивал всю ночь. Кожа моя страшно зудела, я

непрерывно чесался. Я сваливал вину на колбасу, которая, конечно, дала крапивницу

как результат интоксикации. В отчаянии я зажёг свечу... всё было черно от блох — и я

сам, и постель. Это были огромные, голодные блохи, они кусались, как собаки. Друг

почувствовал, что я не сплю. Он пришёл ко мне очень несчастный.

— А я думал, ты спишь, и боялся тебя разбудить.

   На него тоже набросилась целая орда блох. Бельё, его свежие бухарестские простыни

— всё кишело чёрными точками.

— Это не насекомые, это лошади,— жаловался он, гоняясь за ними по кровати.

— Значит,— заметил я с укором,— главное и основное оружие при собирании и изучении

на месте фольклора — это порошок против блох. Следующий раз его не надо забывать.

   Тщетная борьба длилась до самой зари, мы не сомкнули глаз. У меня и слюна

кончилась — смачивать пальцы, я расправился лишь с несколькими блохами из тех, что

прыгали по кровати. Но главная масса скакала по глиняному полу. На следующий день

мы подали хозяину жалобу.

— Значит, вы собрали их со всего села, где ходили. У собак ли, у скота, у детей.

Они к вам прицепились, потому что у вас сладкое мясо и тонкая кожа. У нас, кто

постарше, у кого кожа дубленая, их уже нету. Ладно, пока не приедет сноха убирать, я

такую вам постелю постель, что ни одна не посмеет подойти. Следующую ночь будете

спать по-королевски.

   Он ушёл и тут же вернулся с охапкой зелёной ароматной полыни. Он соорудил из неё

нечто вроде веника и старательно подмел им комнату, а часть рассыпал по кровати, под

кроватью, под простыни и по простыням, по подушкам и под подушки, засунул в наши

ночные рубашки — везде, куда целыми стеблями, куда измельчённые цветы, и при

этом убеждал нас, что теперь мы будем неуязвимы. Мы поверили и с нетерпением

ожидали ночи, надеясь проспать её без просыпу.

   Всё утро мы провели, разбирая свои вещи и вдыхая аромат полыни. Мне нечего было

вынимать, кроме тетради, на которой я отчетливо вывел: « Ф а у с т , часть 3-я, эпилог

на небе». Друг мой, как обычно, требовал объяснений, но блокнот не вынимал. У меня

был широкий замысел поэмы, и вынашивал я его давно. Я возносил эту пару — Фауста

и Мефистофеля — на небеса и менял их ролями. Теперь Фауст водил за нос дьявола и

искушал его авантюрами высшего порядка, духовным опытом, мыслями, познанием,

как и приличествует свободному духу. Я отвечал Гёте и зло иронизировал над своим

другом, который не понял всей тонкости моей идеи. На тетради, в которую он по

вечерам вносил заметки, крупными буквами было написано: «Изыскания о фольклоре».

Я засмеялся. Почему именно «изыскания»? По этому поводу мы серьёзно повздорили и

пререкались так, что чуть было не рассорились вовсе. Не считая фольклор

мистификацией, я требовал от своего друга недоверия, сомнения, как в любой области,

где индивид, одарённый вдохновением, фантазией, своей злонамеренностью, своей

заинтересованностью в том, чтобы тебя покорить, обманывает, обводит вокруг пальца.

Ты думаешь, что создаешь объективную науку, делаешь выводы, а вместо этого

обобщаешь измышления, причуду какого-то колдуна или мошенника. Одним словом, я

не верил в фольклор как в науку и требовал мер по обеспечению контроля и больших

ограничений. В доказательство я приводил знаменитый случай с Макферсоном и

выдуманным им «Оссианом».

   В полдень мы решили поваляться на боку, отдохнуть. Но тут началась такая

остервенелая атака — на этот раз объединились блохи и муравьи, принесённые с