Невеста Франкенштейна - Хилари Бэйли

Но вот ее рот открылся. Она пронзительно закричала: «Пожар! Я горю! Пожар!» — потом издала страшный пронзительный вопль и начала вертеться на кресле, как будто испытывала сильную боль от настоящих ожогов.

Я бросился к ней, схватил за плечи, приблизился лицом к ее лицу и уже готов был приказать, чтобы она проснулась, ибо боль, которую она испытывала, казалась мне невыносимой. Но в этот момент тело ее неожиданно обмякло, и она начала (мы по-прежнему находились лицом к лицу, и при этом она не подозревала о моем присутствии) исполнять песню на французском языке. Она пела детским голоском, который не имел ничего общего с голосом, которым прославленная Мария Клементи пела со сцены. Она исполняла одну из тех отвратительных песенок Французской революции, с которыми повстанцы шагали по улицам, врывались в дома, грабили и убивали своих соотечественников. Песня эта не нова — ей уже более полувека, — но она до сих пор передает дух обезумевших мятежников, что заставляет содрогнуться всех, кто помнит прошлое и боится его повторения в будущем. Мне казалось, что она пела строчки этой песни так, будто выучила их еще ребенком, сидя у мамы с папой на коленях. «Не такая уж это странная мысль, — подумал я, — ведь о ее прошлом ничего не известно. Может, ее родители действительно носили красные шляпы Французской революции!»

На этот раз чрезвычайно встревожились мистер Мортимер и его безымянный приятель. Одно дело, когда ты становишься свидетелем сеанса, во время которого мужчина изображает какое-то животное или дама обхватывает руками голову безо всякой на то очевидной причины и держит ее так минут пять. И совсем другое — когда молодая женщина под действием гипноза оказывается на грани безумия. А именно к этой грани — увы! — я ее и подвел.

Молодой человек, который определенно принадлежал к высшему обществу, в изумлении стоял рядом — наполовину напуганный, наполовину завороженный — и всем своим видом напоминал мне мужчину, который пришел в бордель поглазеть на женщин легкого поведения. Мортимер, будучи человеком здравомыслящим (вне зависимости от его моральных качеств), захотел остановить эксперимент, хотя и не совсем правильным образом. Он бросился вперед, стремясь схватить мисс Клементи, и прокричал: «Мария! Мария! Проснись, бога ради, проснись!»

Но я, продолжая держать ее за плечи, энергично затряс головой и, обращаясь к нему, прошептал: «Нет! Я сам это сделаю. Вы можете причинить ей вред!» После этого он отступил на шаг, а я спокойным тоном приказал Марии Клементи проснуться и забыть все, что с ней происходило в состоянии транса. Она перестала петь, открыла глаза и обвела нас всех довольно спокойным взглядом. Казалось, она не имела никакого представления о том, что происходило здесь несколько минут назад. Затем она поднялась на ноги, посмотрела на наши изумленные лица и вышла из комнаты грациозной походкой. Я не без труда остановил Мортимера и его приятеля, которые собрались было последовать за ней. Позвонив в колокольчик, я вызвал служанку и послал ее следом за хозяйкой. Буквально через несколько минут служанка сообщила, что Мария легла в кровать как была, в одежде, сняв только туфли, и заснула глубоким сном.

«А будет ли она говорить, когда проснется?» — задал мне Мортимер насущный вопрос, но я и сам не знал на него ответа. Я только предупредил импресарио, чтобы он ничего не рассказывал Марии о том, что она делала в состоянии транса, ибо я опасался разбудить в ней воспоминания, которые были для нее слишком болезненны.

Вскоре я снова встретился с Мортимером, который рассказал мне, что через несколько часов после сеанса Мария Клементи очнулась ото сна, как раз ко времени своего вечернего выступления, но оказалось, что она нема, как и раньше. Мортимер, следуя моим инструкциям, старался не рассказывать о том, что произошло с ней в состоянии транса, хотя она проявляла сильное любопытство. Он сказал, что мисс Клементи желает продолжать попытки восстановить свою речь. Я ответил, что не испытываю особого желания продолжать, особенно, как я подчеркнул специально для Мортимера, из-за того, что сеансы проходят в неподходящей для этого атмосфере, которую он создает вместе со своим другом. Хотя для меня и, по всей видимости, для него вполне очевидно, что мисс Клементи может говорить, ибо именно это она и делала, когда кричала: «Пожар! Я горю!»

Я также сообщил ему, что с такими страданиями, как у нее, я уже сталкивался, хотя и очень редко. При этом мои пациенты подчинялись приказам, которые слышны были им одним, действовали в соответствии с этими приказами. Я рассказал Мортимеру, как на моих сеансах калеки начинали ходить, а заики переставали заикаться. Но у меня сложилось впечатление, что такому страдальцу его состояние навязано им же самим. Он отдает себе некие приказы, которые ужасно боится не выполнить, и это происходило до тех пор, пока я, введя его в состояние гипнотического транса, не отдавал контрприказы, которые все отменяли. Я спросил у Мортимера, не случался ли в жизни мисс Клементи какой-то пожар, во время которого она потеряла тех, кого любила. Возможно, тогда вовремя не подняли тревогу, и вследствие этого она приговорила себя замолчать раз и навсегда.

Мортимер ответил, что не знает ничего о подобном событии. К тому же он дал мне ясно понять, будто воспринимает все, что я ему говорю, как сущий вздор. Он высказал предположение, что под гипнозом у мисс Клементи просто разыгралось воображение и что созданные ею образы не стоит воспринимать серьезно. Важным во всем этом, по его словам, было лишь то, что под моим влиянием она заговорила, и чем раньше мы встретимся и продолжим работу, тем лучше. Мортимер не сомневался, что через неделю-две она заговорит. Он даже слушать ничего не желал, когда я пытался объяснить ему, что под гипнозом пациенты не видят сны, как он это себе вообразил, а, наоборот, еще менее склонны к фантазиям, чем многие из нас в повседневной жизни.

Он игнорировал все, что я говорю. Его бесполезно в чем-либо убеждать. Я думаю, что его стремление вернуть мисс Клементи речь отчасти альтруистическое, но нельзя также не учитывать, что в этом деле он почувствовал выгоду не только для своей подопечной, но и для себя самого. Я сказал ему напрямик, что не уверен в возможности продолжения сеансов, так как опасаюсь, прежде всего, за состояние психики мисс Клементи. Кроме того, я не хотел бы, чтобы молодая леди вновь оказалась в неблагоприятной атмосфере, которую он создал в прошлый раз со своим приятелем. Если я и соглашусь на следующий сеанс, то он будет проходить только в присутствии врача и какой-либо женщины с хорошей репутацией, которая является подругой Марии. Реакция мисс Клементи, как я объяснял Мортимеру, была настолько неожиданной и пугающей, что я не могу припомнить ничего подобного за все тридцать лет моей практики, и я не имею права взять на себя ответственность за последствия.