Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

остаюсь преданный Вам

Л. Стерн.

Кэтрин Форментл

Лондон, 8 марта 1760

Моя дорогая Китти,

сюда /В Лондон. — А.Л./ я прибыл совершенно благополучно, если не считать ранения в сердце, которое нанесла мне ты, прелестная моя проказница. Сегодня выяснится, где я буду жить, на Пикадилли или на Хеймаркет, и, прежде чем заклеить конверт, я дам тебе знать, куда адресовать письмо, каковое ожидать буду с величайшим нетерпением — а потому, любовь моя, пиши мне всенепременно. Здесь великими мира сего мне оказываются величайшие почести… Я получил уже приглашение пообедать с добрым десятком аристократов и знаменитостей. Мистер Гаррик оказывает мне куда больше внимания, чем то, на какое я мог надеяться; сегодняшний вечер я провел с ним, и он пообещал, что в самом скором времени множество великих людей будут слезно просить меня с ними отобедать; он дал мне право пользоваться его ложами и весь год жить у него в доме, и делает все необходимое, чтобы либо оказать мне услугу, либо повысить мою репутацию. Он полностью взял на себя книготорговцев и обеспечит моей книге высокую цену — но об этом в следующем письме.

А теперь дорогая, дорогая моя девочка, позволь мне заверить тебя, что еще ни один мужчина не был более предан женщине, чем я — тебе; сердце мое, покуда оно бьется, будет преисполнено к тебе нежностью, где бы я ни был. <…> Прощай же, дорогая и любезная моя девочка, и помни, что я — навсегда твой верный друг и преданнейший поклонник… Сегодня вечером иду на ораторию.

Прощай, прощай.

P. S. Твоей матушке мое почтение.

Пиши мне в Пэлл-Мэлл, 2-й дом от Сент-Олбанс.

Епископу Глостерскому Коксуолд,

19 июня 1760 Милорд,

имел честь получить с этой почтой Ваше письмо, за которое — а также за Ваши благородные и в высшей степени дружеские советы — я возвращаю Вашей милости все, на что способен, — нижайшую мою благодарность. Заверяю Вас, милорд: по собственному почину я не нанесу оскорблений ни одному смертному, не сделаю ничего из того, что может расцениваться малейшим нарушением приличий и хороших манер. Вместе с тем, хотя в душе я не таю обиды и не стремлюсь никому ее нанести, мне очень трудно, сочиняя такую книгу, как «Тристрам Шенди», выкорчевать из нее решительно все несообразности, вплоть до невинного юмора, сквозящего в каждой мелочи. Сделаю, однако, все от себя зависящее, хотя смеяться, милорд, я буду, причем — громко и от всего сердца. <…>

Из всех гадостей, какие обо мне пишут, упомянутое милордом письмо в женском журнале {171}, несомненно, самая непотребная, что повергает меня в уныние, каковое я в силах развеять, лишь отрицая предъявленные обвинения и громким криком возвещая о невзгодах, причиненных мне хитросплетениями самой бессовестной лжи, которая распространяется не для того, чтобы послужить мне уроком, а чтобы меня уничтожить. Господь свидетель, эти низкие подонки слишком часто достигают цели! Весь город говорит, что автор письма — некий доктор Хилл, автор «Наблюдателя» и являющийся, по мнению многих, в том числе и Гаррика, располагающего доподлинными фактами, владельцем и управляющим этого журнала. Отбиваясь от подобных ударов исподтишка, сопровождаемых пинками, затрещинами и оплеухами, я начинаю жалеть о своем дурацком юморе, который был задуман, дабы искоренить зло нашего порочного мира, и в котором я раскаиваюсь ничуть не меньше Санчо Пансы, имевшего несчастье связать свою судьбу с несчастной судьбой Дон Кихота. Подобно этому бедолаге, я тоже должен буду сделать выводы. «Такова моя судьба-злодейка и мое странствующее рыцарство. Что ж тут еще скажешь? {172}». От души говорю: лучше б я никогда не брался за перо, а продолжал и дальше жить в многолетней тиши и забвении; я чувствовал себя спокойно, ибо был ниже зависти и, вместе с тем, выше нужды; настолько выше, что мысль марать ради нее бумагу ни разу не приходила мне в голову, — и едва ли придет теперь, когда расстояние, отделяющее меня от нее, на 200 фунтов в год больше, чем прежде. Заявляю во всеуслышание: я имею все, что только можно иметь и желать в этом мире, — по моим подсчетам, благосостояние мое ничуть не уступает благосостоянию моего друга Гаррика, что, впрочем, не мешает мне от души восхищаться его сердечной добротой и честным малодушием, каковые позволяют ему держаться на почтительном расстоянии от искушения. <…>

Желаю Вашей милости все, что только может пожелать самый благодарный ему человек, — счастья и в этом мире, и в следующем.

Остаюсь, милорд,

со всем почтением и преданностью

к Вам Ваш покорный слуга

Лоренс Стерн.

Мэри Маккартни Коксуолд,

конец июня 1760

Кувшин ледяной воды в самой раскаленной точке самой раскаленной аравийской пустыни, протянутый рукой ангела умирающему от жажды пилигриму, не был бы воспринят с большей благодарностью, чем письмо мисс Маккартни {173}. Скажите, умоляю, не слишком ли метафора эта цветиста, не носит ли она излишне восточный характер? Если это так, то я легко исправлюсь, написав с тупой флегматичностью бесчувственного болвана (suivant les ordonnances [68]): «Письмо Ваше от 8-го числа благополучно дошло до адресата».

Да сохранит меня Господь от любых литературных связей с теми, кто сочиняет послания, как адвокаты — долговые расписки, вставляя пропущенные слова на свободные места, и кто, вместо того, чтобы прислать мне письмо, которое я с нетерпением жду, поражает мое воображение каким-нибудь ладно скроенным эссе, написанным по всем законам этого жанра. Для меня, существа опрометчивого, за всю свою жизнь не произнесшего и не написавшего ни одного заранее обдуманного слова, подобное общение было бы отвратительным, и я бы, скорее, совершил прелюбодеяние с моавитянками {174}, чем вступил в переписку с подобным корреспондентом, который для меня существует лишь в том случае, если пишет с беспечной неряшливостью, отличающей человека доброго и покладистого… Самое время поэтому поблагодарить Вас за Ваше письмо и сказать Вам, что оно из тех, коим душа моя не устает радоваться.

Да, за то, что Вы мне написали, я должен быть Вам благодарен, за то же, что написали так скоро, я благодарен Вам бесконечно; тем не менее даже Вашего недюжинного ума не хватит, чтобы поколебать меня в моей вере; Вы — ее сороковая статья {175}, и я Вас за это обожаю. Но, спрашивается, не есть ли обожествление мисс Маккартни — прямая дорога в ад? Нет, и еще раз нет, прелестный ангел (раз уж я вознес Вас на небеса, то продержу Вас там столько, сколько мне заблагорассудится): не прошло и месяца с тех пор, как я начал размышлять, следует ли мне поклоняться Вам или — нет, а если поклоняться, то каким образом и какой фимиам воскурять, и с какими церемониями, — как сиюминутные заботы этого мира встали между мной и моей страстью, что постоянно происходит и со многими другими добрыми людьми, покуда совесть моя не пробудилась и не пожелала более с этим положением мириться. <…>

«Да простит меня Господь за тома сквернословии, коим стал я причиной»… Теперь же я говорю: «Да простит их Господь», и молитву эту я постоянно возношу за тех, кто ведет себя со мной самым недостойным образом: епископ Глостерский, который, как никто другой, испытал на себе злословие мира, прислал мне в связи с этим поздравительное письмо, смысл которого сводится к следующему: к страданиям других людей мы относимся философски {176}; хотелось бы, чтобы с таким же безразличием мы относились и к их успехам.

Ваш — еще более, чем раньше,

Л. Стерн.

Миссис Фентон,

моей вдумчивой вдове

Коксуолд, 3 авг. 1760

Cударыня,

когда мозг твой ссохся, как выжатый апельсин, а самомнения осталось не больше, чем в пестике для ступки, тщетно даже помыслить о том, чтобы сесть и написать письмо даме Вашего ума, — разве что это будет деловая депеша типа «Ваше сообщение от 15-го числа сего месяца благополучно дошло до адресата в срок», и т. д., а Вам ли не знать уже после первого письма, которое я имел честь Вам послать, что деловой человек из меня не получится никогда. Учитывая сие прискорбное состояние моего ума, я сообщил было мистеру Бейнсу, что не стану писать Вам до следующей почты, — в надежде, что к тому времени получу небольшое подкрепление — если не в виде ума, то хотя бы в виде бодрости; однако, поразмыслив хорошенько, я счел, что плохое письмо ко времени все же лучше, чем хорошее не ко времени, результатом чего явилась эта мазня, и, если вы сожжете это письмецо, как только его получите, то клятвенно обещаю Вам прислать вместо него отточенное эссе в стиле Ваших многочисленных корреспонденток. Да сохранит меня Господь от всех тех, кто ни разу в жизни не написал ни одного непродуманного слова, — а потому посылаю сие послание с удовольствием, ибо написано оно с невоздержанностью беспечного сердца. <…>