Журнал Наш Современник 2008 #10 - Журнал современник

"Ну будя тебе, будя, — вяло цедит Хоркин. — Так припекло, что уж годить не можешь?"

"Да, не могу. Где взял, там положь! Никогда не делай ближнему добра. Останешься в ж… "

"Может, ты и прав", — задумчиво тянет Хоркин и зачем-то разминает сухие кривоватые пальцы. Панечка, воспользовавшись минутой, через силу тянет за собой козу и скрывается в заулке…

Уж не знаю, как там все утряслось, но только через неделю возле зулусовой избы на квелой травке стоял гроб. Зулус деловито обошёл домовину со всех сторон, примерился и лег. Сначала ему, наверное, показалось тесновато, и он упруго пошевелил плечами, как бы влезая в ящик. Со стороны мне был виден породистый нос бульбою, широкий подбородок в серебряной щетине, круглый лоснящийся лоб и холмушка упругого загорелого живота.

"Ещё бы подушечку под голову… А так всё впору. Молодец, Хоркин", — басил Зулус на всю деревню, слегка подпрыгивая в гробу; ему не терпелось похвалиться обновкою, но все как-то чурались подойти поближе.

Зулусу лежать в гробу надоело. Вылез, водрузил домовину на горбину и поволок во двор.

"Самостоятельный мужик, — тусклым голосом похвалила Зина соседа, проводив взглядом. Сидит бледная, несчастная, слова цедит через силу, уныло качает ножонками, пристально разглядывая красные резиновые сапоги. — Всё сам, всё сам. Пьёт, а дело знает. Ему и жены никакой не нать, — она пожевала тонкими губами, с приценкой вгляделась в меня. — Ой, Владимирович, милый мой, пожить-то как охота! Хоть бы сколько-то денёчков ещё пожить… Так ведь не дава-ют, паразиты, гонят с земли. А я смерти-то так боюся".

"Кто тебя гонит-то, Зинаида Сергеевна?" — вопрошаю я для проформы, хорошо понимая, куда клонит старуха.

"Кто, кто, дед Пихто. Вылюдьё и гонит, кто на власть уселся… "

Прошла проулком в сторону соседней деревни тяжело груженная машина, проседая колёсами в сыпучий ярый песок.

"Не поросят ли повезли на продажу?" — спохватился я, помня свой интерес.

"Нынче возить не будут… Не укупят, денежек у народа нет. Свинью, Владимирович, таком не прокормишь, ей надо хлеба амбар. Нечего коли делать, так заводи, баба, порося. Столько с ней хлопот, а прибытку никакого. Больше денег упехаешь в неё, мясо само себя не покроет. Легче на рынке взять…"

"Ну своё-то мясо лучше… Тушёнки накатал, сала насолил, студня наварил из мослов, солянки с капустой и грибами нажарил…", — тяну я своё.

"Своё-то, знамо, лучше… Своё без химии, только хорошим кормишь. Молочка ульёшь не жалея, — тут же соглашается Зина. — Кусок в глотке не застрянет, как вспомнишь, сколько уплочено. Эх, сколько раньше скота держали! Стадо свиней как пройдёт деревней, улица дрожит. В каждом доме по две да по три. А коров-то было, а овец! Жили не тужили… А ты чего про свинью-то спросил? — с подозрением спросила старуха. — Не держать ли решили? Не хватало вам забот… Не было забот, дак купила баба порося".

"Да так…", — я неопределённо пожал плечами.

А Зина, глядя в пространство, по-за леса, растекшиеся вокруг деревеньки, по-за белояровые, золотистые высокие стога облаков, сметанные небесными работниками, расставленные по окоёму, вдруг жалуется неведомо кому, наверное, самому Господу: "У сильного всегда бессильный виноват… Всё хуже, всё тягуче жить… Народ и так на одном хлебушке сидит. Только хлебушком и пробавляется. Скоро падать будут старенькие по дорогам: хошь и грабь их, да грабить нечего. Привезли нынче мешок овсяной муки, вот и наварят на всех… "

Деньги на свинью нашлись в Москве у друга Проханова. Проханов был истинный друг, и только у него я тогда мог сыскать помощи.

"Ну, как дела?" — спросил он по обыкновению, сразу спроворив закуски и водчонки. За рюмкой мой язык развязался, я стал плакаться на судьбу, мямлить, позывать на жалость к себе, не думая меж тем мямлить, но откуда-то такая тоска вдруг навалилась, так черно, так беспросветно показалось всё вокруг, будто один я оказался в жалкой изобке посреди вселенской вьюги, а тут вдруг открылась дверь, и из снежного вихоря выткался Проханов; и вот невольно потянуло зарыться в жилетку друга, постонать и тем как бы облегчить душу хотя бы на время. Но разговора не получалось, ибо я появился как бы с другого света, из иной, полузабытой советской, жизни, которую многим в России так хотелось вернуть, и еще жили надежды, что это непременно случится. Проханов смутно улыбался, говорил о барахольщиках, спекулянтах джинсовым прикидом и шулерах, что пришли к власти и новое бытие устроивали на свой лад фарцовщика и проныры.

…Саша напрягал себя, чтобы учтиво выслушать меня, но это стоило ему напряжения, ибо, влезши по самые уши в коварные политические интриги и опасные авантюры, воспринимая их, наверное, как азартную рулетку, сложную игру для ума, сочиняя мгновенные союзы и случайные товарищества, он уже не мог слезть с той коварной предательской карусели, на которую сам же добровольно вспрыгнул, хотя мнилось ему, что в любую минуту он способен высвободиться из тугих лямок. Это была его стихия, которую, быть может, Саня ожидал многие годы, и он не мог отсидеться в стороне. Ибо оставь лишь на миг крутящуюся зыбкую стулку, и это место немедленно переймёт кто-то другой, решительный, схват-чивый и честолюбивый. Куда-то далеко-далеко уже отъехал прежний Проханов с его мечтами о тихой отшельнической скитской жизни, о деревенских проселках, вечных русских лесах, в сырях и глубях которых созревало новое время человечества, о вселенских космических пространствах, где неутомимо кочевали, как неведомые глубинные рыбы, целые галактики со своими человечествами, погрязшими в революциях. Отныне прежнее время покоя подсознательно стало чуждым ему, оно отбирало страстные чувства, сковывало зарождающиеся энергические метафоры, превращая их в прах и тлен. Борьба ускоряла время и давала истинный смысл жизни. Проханов еще не признавался себе в том, но душа его уже была болезненно опалена призрачной властью над умами, кою давало взбаламученное время; из хаоса, как Господь из глиняной скудельницы, Проханов играючи вылепливал свой мир, вчинивал в него идею, как зародыш в яйцо, ибо только в хаосе можно сыскать всё то, к чему тянется любопытный взвихренный ум. Хаос -это то бучило, тот водоворот, в котором могут утонуть тщеславные и самолюбивые, заносчивые люди, что без царя в голове, без предвидения и анализа, но иные, толковые, энергические, всплывают на поверхность уже с совершенно новым лицом, словно бы побывавшие в купели с живой водою. Превращение это лишь на первый взгляд могло показаться случайным; нет, вся натура Проханова, склонная к перемене мест, аффектации, жесту, парадоксу, гиперболе, принуждала скинуть "старую кожу", хотя бы вместе с нею могли стать "ненужными" все прежние изнурительные труды. Нечто подобное случилось с моим другом: он и в книгах-то своих стал новым, почти лишенным сентиментальности. В нём было слишком много родящего семени, и оно просилось наружу. Что-то из пережитого отложилось в памятные кладовые души, но напоминало о себе пусть и реже, но резче, до слезы, до сладкого умиления минувшим, тем самым умягчая невольную чёрствость, свойственную революционному поведению.

"Порою я чувствую странную жестокость и равнодушие к близким, чего прежде не знал, и эта перемена меня страшит", — признался однажды Проханов.

"Если ты эту перемену знаешь за собою, значит, ничего пока не случилось", -утешил я друга.

Саша рассказывал, как в Крещение был у иордани: ночь, купель, вырезанная во льду крестом, чёрная вода с блестками луны, крупные жаркие звёзды в небе. Он погрузился в ердань, его ожгло, но он как бы и не почувствовал холода, вышел из прорубки, оделся и, топчась на снегу, глядя в бесконечное небо, вдруг заплакал от нахлынувшего умиления… Слёзы умиряли и очищали. Такое чувство нашло единения со всем белым светом, и Бог тут приблизился, встал рядом, добрый и прощающий, будто Проханов-молитвенник пришёл к исповеди и каялся в нажитых грехах. Это было чувство редкой радости… Отныне осколки прошлой жизни, как сопроводительные духовные вешки на жизненном пути, стали появляться на страницах новых военных романов, и именно эти сладкие впечатления былого и умягчали тяжкие от гибельных страстей книги и наполняли их путеводным небесным светом… Проханов стал бояться внутренней остуды, остылости, как хвори, невольно подсматривал за собою и, улавливая перемены, пытался остановить их иль хотя бы замедлить, страшась превратиться в обавника, — обольстителя чужих душ; теперь чаще обычного он беседовал с монастырскими старцами, владыками, чернецами-монахами и священцами, призвав в духовники газеты "День" светлого, как небесное солнышко, воистину русского святого священника Дмитрия Дудко.

Задели внутренне какие-то протори? — безусловно; появилась окалина на душе? — наверное; при закалке и металл становится иным, утрачивает вязкость и мягкость. Но перо успеха было ухвачено у жар-птицы, и теперь в этом коловраще-нье, когда смешались все понятия, можно и саму её залучить в клетку. Время революции имеет особые свойства: оно обладает тем жаром, что готов испеплить заносчивого человека, влезшего не в свои сани. Но если не ошибаться больно, если не обдирать локтей и не наживать синяков и шишек, продираясь сквозь полчища самозванцев в господа, то как понять, где твоя упряжка, где твои верные гнедые, что не подведут? Вроде бы и сам был затейщиком схваток с "новопере-дельцами" и вроде бы улавливал тончайшие токи, витавшие по Москве, когда люди неверные и подлые сходились в стаи, но так же пытались сбиться в дружину люди совестные, но у них эта сплотка плохо получалась, и каждый раз рушилась по капризу человека, хотящего несомненной власти. Никто не желал поступиться своей гордынею, хоть на время уйти в тень, все силы прилагая на освобождение родины, и хотя с участием Проханова и создался фронт национального спасения, но на каждого рядового бойца тут же сыскивался свой вождь, управитель, который тащил кресло власти под себя, и потому праведное дело тут же рассыпалось в клочки. Проханов пытался заново штопать лоскутное одеяло сопротивления, но оно, торопливо сшитое на скудные гроши, работою "раскольников-гапонов" снова расползалось по швам, чтобы усилием добросердных людей снова кое-как склеиться заново… Как говорится у портних: "Шей да пори, не будет другой поры". Газета "День" походила не только на штаб фронта, на теневой кабинет министров, где каждый день проигрывались военные маневры, но и на проходной двор, куда слетались на свет всякого сорта люди. Здесь можно было встретить и бывшего члена Политбюро, и министра, академика, архиепископа, монаха из лавры, маршала, скромного "макинтоша" с Лубянки, разведчика из ГРУ, проныру из Европы, что под видом журналиста вынюхивал возможности оппозиции, главу компартии. Генералы, не имея под своим началом солдат, приносили сюда свои разработки военных действий, прозаики — обвинения режиму, поэты — плачи по разрушенным церквям, философы — мысли о будущем России; будто случайно заходили авантюристы, нарциссы, проходимцы; бойцы невидимого фронта, готовые положить жизнь за други своя, герои Афгана; русские безымянные предприниматели, что оставляли деньги на общее дело и тут же исчезали навсегда; мечтатели, революционеры из глубинки; изобретатели вечного двигателя; историки-националисты; юродивые, нищенки и божедомки, актеры без ролей и потерянные художники. В коридоре у окна постоянно сидел бомж, спившийся поэт из Казахстана, и тоже терпеливо дожидался своего часа, когда наконец-то утихнет это взбудораженное бучило, скрутится в свиток, оставит в покое газету "День" на Цветном бульваре, тогда освободится диван, на котором столько пересидело воинственных и страдающих людей, и ему, человеку без крыши над головой, удастся прокоротать до утра… И так изо дня в день текли люди через комнатушку Проханова, как вода из крана, в котором прохудилась прокладка.