Вечный хранитель - Виталий Гладкий

— Ну ты и темнила… У тебя тут, оказывается, кореша имеются. А говорил — впервые здесь, впервые… Брехло!

— Плесни, — указал Глеб на свою кружку; Жук молча исполнил его просьбу. — Я сказал тебе правду. Но пока я и сам ничего не могу понять…

Глеб выпил вино одним духом, хотя кружка вмещала едва не пол-литра. Выпил и закурил. Жук последовал его примеру. Он неотрывно следил за лицом Глеба, будто мог прочитать на нем потаенные мысли приятеля, а в его коричневато-желтых тигриных глазах таилась хищная настороженность.

Глава 14

Педрилло оказался человеком слова. Возможно, Остерман и сопротивлялся внутренне, не хотел приглашать Сен-Жермена на воскресную ассамблею в своем дворце, но отказать любимому шуту Анны Иоанновны не мог. Все знали, что Педрилло, при всей своей угодливой любезности и беззаботности, обид не прощал никому. Над ним можно было смеяться и подшучивать сколько угодно, когда он выкидывал свои штуки, но оскорблять шута в личном плане могли позволить себе немногие, притом лишь обиженные умом.

Остерман к этому разряду не относился. Каждый его шаг на минном поле российской политики был тщательно выверен, иначе он никогда бы не достиг тех высот, на которых ныне пребывал. В 1730 году, после смерти Петра II, Остерман хитроумно уклонился от подписания «кондиций», благодаря которым правящая элита хотела ограничить власть Анны Иоанновны, чем завоевал ее симпатии, и, получив титул графа, фактически стал руководителем внутренней и внешней политики империи.

Новый дом Остермана (больше похожий на дворец), построенный в 1732 году, находился в районе Нижней набережной[63]. Раньше там был участок с каменными палатами, принадлежавший князю Меншикову. После его опалы княжеские дворы были пожалованы вице-канцлеру Остерману.

Сен-Жермена ждал весьма прохладный прием, но граф и виду не подал, что это его задевает. Люди у Остермана собрались известные, родовитые, в чинах и званиях, поэтому на французика, пусть и графа, посматривали несколько отчужденно. Только Лесток, лейб-медик принцессы Елизаветы, при виде Сен-Жермена засуетился, задергал короткими ножками на высоком креслице, чтобы побыстрее соскочить с него и поприветствовать графа. Из всех собравшихся, пожалуй, лишь он один знал (а точнее, догадывался) насколько велико влияние Сен-Жермена на высший свет Западной Европы.

Ассамблея шла своим чередом: сначала, пока все не собрались, играл итальянский оркестр, затем гости посмотрели какую-то совершенно бессмысленную пьеску неизвестного Сен-Жермену французского драматурга, потом пригласили за стол и добрый час все предавались чревоугодию (женщины пили чай, кофе, ели разные сладости, мед, варенья, а мужчины забавлялись добрым вином), затем снова заиграл оркестр и начались танцы, и только после всего этого господа и дамы разбрелись кто куда, разбившись на компании по интересам.

Женщины сбились в тесные группки, чтобы вволю посплетничать и обсудить новые веяния французской моды, которая постепенно вытесняла голландскую и немецкую. Кроме того, им не терпелось поделиться впечатлениями о гастролях театральной труппы немецкой актрисы Каролины Нейбер, которая недавно прибыла в Петербург.

Что касается мужчин, то часть из них уединилась в курительной комнате, где им предложили вино, превосходный голландский табак, курительные трубки, а также экзотическую новинку, недавно привезенную купцами из Турции — кальян и наргиле[64]. Другие представители сильного пола начали играть в бильярд, который с легкой руки царя Петра Алексеевича прижился в России. Но Сен-Жермена больше интересовали карты, и он вслед за Лестоком прошел в симпатичную комнату на втором этаже дворца — ломберную, откуда открывался великолепный вид на Неву.

Играли в «фараон» за красивым ломберным столом, затянутым узорчатым газом-марабу — шелковой тканью золотистого цвета — и обитым золотым позументом. Ставки были мизерными. И Сен-Жермен понимал, почему. Все боялись выиграть у Остермана, а терять крупные суммы не хотелось никому.

Лишь один Лесток рисковал, так как у него была сильная и независимая от Остермана покровительница — Елизавета Петровна. Из-за большого желания выиграть жадный до денег лейб-медик пыхтел, а его лоб покрывался от волнения крупными каплями пота, но карта ему не шла, и он лишь трагически закатывал глаза и что-то шептал — возможно, обычные заклинания заядлых картежников, отличавшихся большой склонностью к суевериям.

Сен-Жермен пока наблюдал. Он был превосходным игроком. Мало того, граф знал много шулерских приемов и умел отводить глаза. Этому делу в качестве благодарности его научила одна цыганка еще в детстве. Она была по уши влюблена в конюха князя Ракоци, отца Сен-Жермена, а мальчик служил влюбленным в качестве почтальона, вернее, говорящего письма, так как возлюбленные были неграмотными.

Наконец пришел черед и Сен-Жермена. Когда проигравшийся вдрызг Лесток с жалобными стенаниями вылез из-за стола, граф решительно занял его место. Остерман посмотрел на него с острым недоверием, но играть не отказался. Наверное, потому, что ему все же удалось, при всем том, выиграть у своих гостей немногим более двух тысяч рублей — по тем временам большие деньги. Но для собравшихся на ассамблею это были сущие гроши.

— И какой же вы, граф, предложите начальный куш[65]? — снисходительно спросил Остерман.

Его снисходительность была понятна Сен-Жермену. В разговоре с Педрилло он несколько раз посетовал, что в карты играет скверно, но ради знакомства с высшим светом Петербурга, и в частности с самим Андреем Ивановичем Остерманом, готов пойти на любые жертвы. Поверил шут в искренность графа или нет — не суть важно. Главное заключалось в другом — похоже, Педрилло все-таки нашептал на ухо первого кабинет-министра нужную дезинформацию.

— Ваше сиятельство, я не очень силен в карточной игре, — скромно ответил Сен-Жермен. — Поэтому, если вы не возражаете, я остановился бы на тысяче рублей.

Остерману показалось, что он ослышался.

— Простите — сколько?! — спросил он, повернув правое ухо в сторону графа.

— Тысяча рублей. Золотом.

Казалось, что в комнате все мгновенно умерли. В ней воцарилась такая мертвая тишина, что было слышно как плещется вода в Неве. Первым пришел в себя Лесток. Он тихо ахнул и не сел, а почти упал в кресло, потому что ему отказали ноги.

— Что ж, у меня возражений нет, — любезно улыбаясь, ответил Остерман.

А сам внутренне обеспокоился и насторожился. Он уже успел кое-что разведать о Сен-Жермене и знал, что в отсутствии ума графа никак нельзя было заподозрить. Возможно, он слишком азартен… это бывает. И все же такой начальный куш мог поставить разве что граф Левенвольде, известный картежник и мот, да шут Педрилло, который каким-то непонятным образом ухитрялся играть на деньги Анны Иоанновны.