Ленин - Фердинанд Оссендовский

— Ленин выступает! Ленин! — повторяла толпа.

Все, толкаясь локтями и кулаками, ругаясь и вереща хриплыми, сумасшедшими голосами, выбежали из кабинета.

На смятом ковре среди щепок поломанных рам и кусков позолоты остались обрывки царского портрета, опороченного всем, во что только могла вылиться слепая и дикая рабская месть.

В огромном Малахитовом зале, наполненном дымом вонючей махорки, замусоренном шелухой от семечек, которые рьяно грызли победители, стоял на столе, возвышаясь над толпой, плечистый Ленин.

Пальто на нем было расстегнуто, он бросался во все стороны, размахивал руками и, словно молотом по неподатливому камню, бил словами.

— Товарищи, братья! — кричал он, щуря глаза. — Товарищи, братья! Вы победили в столице. Трудящиеся всего мира никогда не забудут вашего мужества и вашего порыва! Теперь вы создадите новое государство. Государство пролетариата! Оно должно стать машиной уничтожения всех ваших врагов… Борьба предстоит еще долгая. Не отступайте, помните, что в этот момент ваши товарищи захватывают Москву, а остальные — проливают кровь во всех городах России. Победа принадлежит вам, товарищи! Вы, только вы, будете руководить, судить и пользоваться богатствами страны! Никаких законов, ограничивающих свободу рабочих, солдат и крестьян! Никаких привилегий! Никаких войн!

Выступление Ленина было прервано громом окриков, ревом и воем.

Он стоял невозмутимый и внимательно, как чуткий зверь, смотрел, слушал и, щуря глаза, впитывал своим инстинктом скрытые, не вырывающиеся наружу мысли и устремления этой толпы. Подняв руку, он успокоил собравшихся.

— Завтра мы предложим всем воюющим на фронтах странам заключение мира без аннексии и контрибуции! Мы предложим перемирие Германии! Захваченную царями и буржуями землю мы отдадим крестьянам!

— Ого-го-го! — пронеслось над залом.

— Фабрики, банки, железную дорогу, корабли! — возьмут рабочие и отныне будут сами всем управлять!

— Ленин! Да здравствует Ленин! — потрясли воздух бурные, звучащие радостью и восхищением окрики.

Люди протискивались к столу, вытягивали руки в сторону оратора. Наконец они дотянулись до него, подхватили, подняли над головами и пошли с ним, как ходили когда-то, сгибаясь под тяжестью святых образов, носимых в церковных процессиях.

С этого момента Ленин превратился в нового мессию, божество для этих голодных, притесненных, невежественных, слепых толпищ. Он кричал еще что-то, махал шапкой, но все тонуло в шуме, в буре тысяч голосов.

В одном из залов сквозь толпу пробились финские революционеры, бывшие личными охранниками Ленина. Рядом с ним встал неотлучный, сильный, как дуб, Халайнен, а между рядами финнов пробирались к вождю Троцкий, Зиновьев, Каменев, Уншлихт, Дзержинский, Володарский, Урицкий, Калинин, Красин, Иоффе, Нахамкес и все те, кто оставался в первых рядах вождей и руководителей Июльской и Октябрьской революций пролетариата.

К Ленину приблизился Луначарский и, наклонившись к уху, прошептал:

— Товарищ! Пролетариат занимается насилием, уничтожает бесценные произведения искусства, выносит картины из галереи Эрмитажа.

Ленин поднял голову и присмотрелся к обрадованным, красным, диким, бездумным лицам стоявших в толпе людей.

— Сегодня их день! — спокойно ответил он. — Им не нужны произведения искусства, да и Россия обойдется без них! Пока им можно все… пока… Такова их воля… Сегодня… они чувствуют такое желание!

Ведомые финскими стрелками, они шли дальше через прекрасные залы, в которых толпились перед ними разъяренные кучки повстанцев и уличного сброда. Под ногами звенело разбитое стекло, они цеплялись за обломки мебели, куски статуй, штукатурки, путались в каком-то тряпье.

Когда Ленин вышел на набережную, кто-то растолкал окружавших его солдат и встал перед ним. Это был высокий человек с бледным лицом и длинными седеющими бакенбардами. Он стоял без шапки, которую потерял в давке. Угрюмая, граничащая с отчаянием решимость зажгла мрачные огни в его светлых глазах, губы дрожали, искажаемые то и дело неожиданной судорогой. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

— Гражданин! Мой сын не мог допустить, чтобы свободный народ насиловал беззащитную женщину… За это его ранили… увезли… Не знаю, куда и зачем… Я требую справедливости, гражданин!

Ленин незаметно оглянулся.

Толпа осталась внутри дворца, не в силах протиснуться сквозь узкие двери приватного выхода из царских апартаментов и шеренги финских стрелков.

Никто из тех, для кого он стал божеством, не могли его услышать.

Он посмотрел на стоявшего перед ним человека и сказал, обращаясь к покорителю Зимнего дворца:

— Товарищ Антонов! Помогите первому буржую, апеллирующему к пролетарской справедливости. Нам, пережившим века рабства, свыше дано право на справедливость. Мы имеем право на быстрый суд и на быстрое милосердие!

Ленин вместе с Халайненом и несколькими финнами сел в машину.

Авто взревело и покатилось вдоль набережной. За ним последовали другие, везущие будущих народных комиссаров и стрелков эскорта.

Антонов-Овсиенко расспрашивал инженера о подробностях происшествия, из дворцовой канцелярии звонил в больницы, после чего, кивнув двоим солдатам, распорядился отвести Болдырева на регистрационный пункт Красного Креста.

Толпа, выдавливаемая из здания солдатами, неохотно покидала царскую резиденцию.

Однако постепенно залы опустели.

Антонов вместе с организатором боевых коммунистических отрядов товарищем Фрунзе обходил первый и второй этажи.

— Погуляли наши! — смеялся Антонов, указывая на выломанные двери шкафов, разбросанные бумаги, разбитые зеркала, статуи, вазы, люстры, поломанную мебель, сорванные обои и гобелены, разорванные ковры и сброшенные на паркет портреты и картины. — Погуляли…

Фрунзе ничего не ответил.

Они уже намеревались выйти во двор, когда их слух различил громкие взрывы смеха, пение и визг женщин.

Они пошли на эти звуки и вскоре оказались в частных апартаментах царской семьи. Шум доносился из дальних комнат.

Отворив двери, они застыли в восхищении.

В светлой обширной комнате с покрытыми золотистой тканью стенами стояли две великолепные постели, мягкая мебель, белый туалетный столик, заваленный осколками разбитого зеркала и флаконов.

В углу висели святые образа и на серебряных цепях изящная, резная церковная лампада. Портреты и картины уже лежали на полу.

Это была спальня царя и царицы.

В ней собралась небольшая группа моряков и несколько уличных девок. Голые, распутные, отчаянно зовущие, они лежали на желтых атласных покрывалах с вышитыми черными гербовыми орлами. Бессовестными развратными движениями они возбуждали мужчин, выкрикивая:

— Я царица… Эй, товарищ, хочешь быть царем? Тогда иди-ка ко мне!

На постелях без стеснения происходили отвратительные оргии, мрачная мистерия дикого безумия.

Фрунзе нахмурил брови. Антонов потирал лоб и думал, что иначе представлял себе первый день освобождения пролетариата. Он видел его во время бессонных ночей, в многочисленных тюрьмах и во влажных окопах на фронте. Это должен был быть красный день, в котором кровь должна была сочиться из земли, брызгать из тел убитых врагов народа, течь с неба. День серьезной сосредоточенности, холодной мести, из-за которых не оставалось ни минуты свободного времени на распутство.

Его челюсти уже сжались, желваки задвигались возле ушей, он уже хотел крикнуть, как вдруг один из моряков, прижимая к себе голую девушку, воскликнул:

— Ха-ха! Товарищи! Позабавьтесь с нами… Гуляй, душа — сегодня живем, завтра помрем… Ух-ах! Манька, принимай гостей!..

Фрунзе взглянул на бледное лицо Антонова и сверкнул глазами. Он сдерживал бурю, разыгравшуюся в нем от вида падения пролетариата, его прогнивших, диких страстей, кроме которых не существовало ничего, за исключением телесных вожделений.

— Есть, пить и предаваться разврату — вот их идеал, — думал преданный коммунизму Фрунзе. — Самые лучшие и смелые умы работали во имя освобождения пролетариата, тысячи бойцов за новую эру в истории человечества погибли в тюрьмах, прикованные к тачкам в сибирских рудниках, на виселице и в полицейских застенках, где революционеров душили и убивали, как бешеных псов! Во имя кого все эти бесчисленные жертвы? Во имя этих одичавших, бессовестных зверей, во имя голых, развратных проституток?

Антонов думал иначе, проще и сильнее:

— Псы и суки! — ворчал он. — Если бы я мог, приказал бы поставить их к стене и стрелять из кольта каждому и каждой в лоб!

Его охватил страстный, неудержимый гнев. Он должен был выплеснуть его на кого-то, растворить, успокоить.