Изобретение театра - Марк Розовский

Бездействие героев нагнетает этакую глобальную неподвижность сада. Людская немощь сопровождается молчаливым свидетельством чего-то ждущих, но так ничего и не дождавшихся веток и веточек.

Сад как бы программно настаивает на своем мнимом НЕУЧАСТИИ в происходящем.

Он как бы здесь, рядом с мелкотой человечьих страстей, рядом с десятками епиходовских несчастий, его ПРИСУТСТВИЕ есть свидетельство людского бессилия, нежелания сопротивления.

Сад мистичен.

Он бездействует точно так же, как его настоящие хозяева.

Он тихо ждет смерти.

Он жалостливо высунул свои ветки – как гоголевский нос, по Белому, просунулся в мир, – так точно и они – мешают нам своим ожиданием, молча взывают к своему спасению, а спасения-то все нет и нет…

Никто ему впрямую, между прочим, не угрожает, – на сцене нет топоров Достоевского, которые по воздуху летят в руки Раскольниковых…

Да и сама рубка будет по-чеховски гениально изображена в звуке, доносящемся ОТТУДА, из глубины кулис, за сценой.

Это просто и потому так гениально.

Рубка – уничтожение.

Вся пьеса – преддверие рубки, подготовка рубки, исследование ее причин. Дальше будет лесоповал.

Люди, сами себя уничтожившие, сами себя предавшие, уничтожают вишневый сад, за понюшку вместе с собой продают Россию…

Трагедия гибели, комедия жизни… Раневская изначально хочет тайно избавиться от этого сада. Она не глухая. Все слышит, но жить в России отказывается, – здесь дураки Писчики и Епиходовы, а в Париже неистовая любовь и Жизнь. А здесь скатерти пахнут мылом и скука, скука, скука… Да еще и работать надо, за конюшней следить, со слугами разбираться. Нет, ни за что!

Вишневый сад – это вещь. Собственность – это вещь.

Вещь можно завернуть, упаковать, взять под мышку, бросить, наконец…

Вот почему – макет на моей сцене. Макет сада из картона, перевязанный ленточкой.

Немирович называет новую пьесу Чехова – «козырной туз».

С тех пор действительно постановка «Вишневого сада» в РЕПЕРТУАРЕ любого театра – самая сильная карта.

Когда мы из жизни уйдем, «Вишневый сад» напомнит тем, кто будет после нас, о тех ошибках и заблуждениях людей России, которые будут обязательно повторяться в биографиях новых поколений и в новых обстоятельствах истории. Опять в частной истории отразится причина большого катаклизма и продажа вишневого сада окажется маленькой схемой, по которой можно будет угадать первооснову очередной трагедии, а в персонажах давно написанной пьесы прочесть страсти и глупости грядущей жизни. Мы снова, как и при осознании и постановке «Дяди Вани» можем говорить о пророческом даре Чехова, предупреждающего нас и всех после нас о нравственной макро-катастрофе России, которая будет возникать из-за нашей мелкоты, из-за нежелания спастись в честной жизни, из-за нашей феноменальной, фантастической, титанической безответственности. Пьеса о безответственности.

Конечно, одной этой формулой многоголосая сложность чеховской пьесы не исчерпывается, – к теме российской безответственности впритык примыкает вся структурная мощь авторской поэтики – и размышления о прошлом и будущем, и деликатно выраженная жалость к человеческим слабостям, и боль за вытесняемую хамством интеллигентность, и констатация раскисших от ударов судьбы, рухнувших идеалов и потока житейских разочарований людских надежд.

Двенадцать месяцев опятьМы будем спать и хныкатьИ пальцем в небо тыкать.

В стишатах Саши Черного – продление чеховского глобального пессимизма как идейно-художественной доктрины всего творчества Антона Павловича, никогда, впрочем, не делавшего эту свою доктрину абсолютно открытой, умевшего скрывать общественную проблематику своих пьес и множества рассказов, где чисто человеческие взаимоотношения и характеры были главной целью литературного изображения, причем не пороки и добродетели занимают писателя, а как бы частные случаи жизни, в коих все-то и проявляется, все-то и живет своей, в общем-то, достаточно тусклой реальностью.

Вот почему и Автора, и нас интересуют в большей степени люди, нежели идеи, – Чехов не простит вульгарно выраженных концепций, подчиняющих себе психологизм живого поведения персонажей. Надо дать воздух в постановке пьесы, а не с упорством идиота добиваться ясности своей трактовки. Это значит, что в иных кусках надобно от чего-то отказаться – от неглавного. От каких-то уже принятых деклараций и решений – и пойти за актером, преобразовав его неведение в убедительное само по себе действие. Нельзя то и дело грузить Чехова СВОИМИ (не его!) доблестными, может быть, добытыми в праведном исследовательском труде открытиями. Куда плодотворнее будет ОРГАНИЗАЦИЯ МУЗЫКИ этой пьесы – через неповиновение чувств идеям, через тайну непредсказуемого человеческого раскрытия, через поиск противоречий в характерах, которые только тогда и оказываются живыми, когда несут эти противоречия и сохраняют эту самую тайну. Другими словами, мировоззренческая суть должна проступить в пьесе сама – в нервной и неровной театральной игре, благодаря нашему целенаправленному настаиванию на том или ином смысле.

Константин Сергиенко

Собаки

Музыкальный спектакль по повести «До свидания, овраг»

Пьеса Веры Копыловой

Постановка и сценография Марка Розовского

Премьера – декабрь 2003 г.

Марк Розовский о спектакле:

Однажды открылась дверь и в мой кабинет вошла девочка со словами:

– Я написала пьесу. Меня зовут Вера Копылова.

– А сколько Вам лет?

– Четырнадцать.

– Что за пьеса?

Она протянула мне рукопись, я ахнул. На титульном листе стояло: «По повести Константина Сергиенко „Дни поздней осени“.

Костя был моим другом. И другом театра «У Никитских ворот», в котором он бывал не десятки, нет, – сотни раз!..

– Откуда Вы знаете этого писателя? Школьница замялась, ничего не ответила. Но пробормотала смущенно только одно:

– Это мой любимый писатель.

Я ужасно обрадовался, ибо считал – и считаю! – Константина Сергиенко блестящим Мастером прозы.

Когда-то Лия Ахеджакова сказала мне о повести Кости «До свидания, овраг»:

– Прочти. Это гениально. Все герои – собаки. Бездомные.

– А кто автор?

– Фамилию я забыла. Но ты найди и прочти.

Я нашел и прочел. И надо ж такому случиться – буквально через пару дней я оказался в писательском Доме творчества в Дубултах в номере по соседству с Константином Сергиенко – жили почти месяц через стенку, познакомились и подружились.

Костя оказался совсем не прост.

Сегодня, когда уже несколько лет прошло после его неожиданной смерти, он остается в нашей памяти как поэт, любивший всякие похождения и приключения (особенно ночные), с неизменными и бесчисленными бутылками сухого вина под мышкой, с жаждой иронико-проникновенных бесед с любым человеком, интерес к которому он испытывал… Особенно к нему тянулись девчонки-нимфетки, каждая из них плакалась ему в жилетку, доверяя именно Косте свои самые сокровенные секреты, а он управлял этой стаей неприкаянных живых существ совершенно бескорыстно, галантно и абсолютно виртуозно. Константин Сергиенко профессионально превращал житейские будни в пиры и праздники – достаточно сказать, что он приучил всех нас «в те еще» годы отмечать День святого Валентина. Свое одиночество он изумительно умело перерабатывал в единение с не менее одинокими душами – вместе уже было не столь одиноко, не столь печально.

При этом он писал с неистовым трудолюбием. Чувство слова роднило его с Сашей Соколовым, с которым они дружили, вместе начинали и вместе – до отъезда Саши за границу – определяли свое отношение к языку как главное средство самопостижения и освоения мира.

Если бы я имел право, то назначил бы Константина Сергиенко «классиком» – без натуги, без преувеличения.

Вот почему, когда незнакомая мне девушка Вера Копылова обнаружила свое преклонение перед Костей, мне сделалось хорошо на сердце.

В дальнейшем Вера посещала мои занятия в Институте русского театра в качестве «вольнослушателя», а потом, по окончании школы, поступила в Литинститут в мастерскую драматургов профессора Инны Люциановны Вишневской.

Но чтобы поступить в Литинститут, надо было написать еще одну пьесу. Тут-то мною и было предложено Вере – уж если она действительно любит писателя по имени К. Сергиенко – сделать инсценировку его повести «До свидания, овраг» с переносом времени действия в наши дни.

В результате получился спектакль, показываемый нынче нашему зрителю.

Не скрою, многое в пьесе пришлось переделать, многое добавить. Например, песни – разных авторов и композиторов.

Впрочем, при всей этой разности хотелось собрать под своды спектакля «Собаки» компанию авторов, которые хорошо знали Костю при жизни, уважали и даже преклонялись перед ним. Это и лауреат премии им. Андрея Белого Михаил Айзенберг, и Михаил Синельников, и Юрий Ряшенцев, и автор, скрытый под псевдонимом А. П.