Изобретение театра - Марк Розовский

Олби ведет своих героев через круги семейного ада, который они сами себе устроили, – схватка мужского и женского полов носит вроде бы частный характер, но наш чувствительный к чужим судьбам зритель, надеюсь, увидит в этой пьесе не только картинку домашней американской жизни, но и себя – что-то такое, что единит нас всех при всей разнице наших географий, менталитетов и социумов.

Ведь в России люди тоже частенько разводятся и мучаются в одиночестве и взаимном отчуждении!.. Признаемся, мы тоже «боимся Вирджинии Вулф», когда оказываемся без любви да в пустоте.

Раньше считалось, что Олби «разоблачает» мелкобуржуазную сущность «американского образа жизни» – тем эта пьеса якобы нам и близка. Это чушь.

Пьеса близка нам прежде всего своей человечностью, в воспроизведении которой всегда был признанным мастаком русский психологический театр и его Величество Актер.

В нынешние времена, согласитесь, такой театр утверждает себя на подмостках все реже и реже. Больно сознавать, что так называемая школа переживания, школа реалистической, тонкой в своих переливах и таинственных изъявлениях игры делается якобы никому не нужной. За это заблуждение мы расплачиваемся кризисом в актерском цехе, где новые именитые посредственности демонстрируют неумение играть сердечно, с полной самоотдачей своей психофизики и своего интеллекта – чего нет, того нет!..

В этой ситуации театр «У Никитских ворот» берет в свой репертуар пьесу Олби, чтобы в очередной раз сделать попытку глубинного распознания человека, непознанных и до конца непознаваемых тайн его внутренней жизни. Мы верим, что душевность, сопрягаемая с духовностью, – это то, что мы обязаны сберечь и сохранить в переходе к жизни в двадцать первом веке. Наши актеры заслужили честь играть в таком спектакле, им уже по плечу драматургия высшего мирового класса!..

Что касается меня лично, то я помню, как Эдвард Олби, будучи в Москве, кажется, в 77-м году, пришел вместе с Васей Аксеновым на «Историю лошади» в постановке БДТ и выразил свой восторг увиденным.

Мне бы очень хотелось, чтобы постановка «Не боюсь Вирджинии Вулф» на сцене театра «У Никитских ворот» ему тоже понравилась…

Два Чехова

Пьеса-фантазия Марка Розовского По мотивам одноименного рассказа А. П. Чехова

Режиссер-постановщик – народный артист России Марк Розовский

Сценография и костюмы – заслуженный деятель искусств России, лауреат Государственной премии России Татьяна Сельвинская

Сценическая редакция и постановка – народный артист Латвии Аркадий КАЦ

Сценография и костюмы – заслуженный деятель искусств России, лауреат Государственной премии России Татьяна Сельвинская

Премьера – апрель 2004 г.

Марк Розовский. Предисловие к пьесе «Пари» (после третьего звонка).

Уважаемые дамы и господа! Уважаемая публика!

Прошу прощения за маленькое, минуты на две-три, предисловие. Это неизвестный Чехов. Кого ни спрошу: помните ли рассказ «Пари», никто и вспомнить не может. Наверное, и вовсе этот рассказ не читали.

А зря. Это рассказ-притча.

Это необычный Чехов.

Настолько необычный, что многие скажут: это – не Чехов. Однако ошибутся, ибо авторский мир Антона Павловича действительно необозрим. Лукавый взгляд сквозь пенсне как бы дразнит нас: то, что ждешь от меня, – не получишь, а получишь то, что не ждешь.

Рассказ «Пари» – неожиданный рассказ Чехова. А впрочем, почему неожиданный?.. Ведь назвав свой знаменитый поток шедевров – «Пестрые рассказы», автор прежде всего настаивает на ПЕСТРОТЕ, а значит, готовит наше восприятие к самому сногсшибательному диапазону. В том-то вся и штука, господа, что рассказ «Пари» – это тот же Чехов, это та же рука Мастера, тот же лапидарный стиль, находящийся в родственных отношениях с талантом.

И как бы чужд не казался ЭТОТ Чехов ТОМУ Чехову, которого мы все знаем и любим, нам придется воистину открыть для себя в нем еще и еще такое, за что мы полюбим его еще больше. Именно такие чувства я испытал, когда решился на страшное действие – немножко дописать Чехова при перетаскивании его прозы на сцену. Да, да, не пугайтесь, именно дописать. Ах, простите меня, Антон Павлович, ах, простите… Может быть, меня оправдает только тот факт, что в пьесе «Пари» (по рассказу «Пари») весь Ваш текст дословно, скрупулезно сохранен. А вот за остальные мои домыслы к Вашей блестящей прозе ответственность несу уже я.

С наилучшими пожеланиями успеха спектаклю,

Марк Розовский

Р.S. А теперь бедный зритель пусть попробует сам догадаться, где Чехов, а где ваш покорный слуга, пусть, пусть попробует…

Л. Н. Толстой

Живой труп

Семейная драма

Постановка Марка Розовского

Сценография – Стаса Морозова

Премьера – октябрь 2006 г.

РОЗОВСКИЙ. Толстой пугает. Он с бородой. И нос картошкой… Да еще эта его сомнительная философия – «непротивление злу»… Это что же – какой-нибудь гитлер тебя будет вешать, а ты его люби, не сопротивляйся?!

Что-то тут не то. Со Львом Николаевичем хочется спорить. Льву Николаевичу хочется возражать. К тому же его обозвали (а мы это заучили) «зеркалом русской революции». Ну, какое из него «зеркало»?.. Да и «революция», уж мы-то знаем, есть то самое насилие, которому «непротивление» – любое! – поперек горла.

Толстой страшен нам неприятием роскоши и довольства – честно говоря, подавляющее большинство людей на нашей грешной земле стремится к богатству, желательно несметному, а нищету почему-то не выносит. Значит, Толстой опять куда-то гнет «не туда», – народу пахать тяжко, а Толстой с превеликим удовольствием вместе с народом в одной упряжке «пахать желают», да ведь не барское это дело! Не надо нам Вашего «опрощения». Мы иначе жить хотим. Вот Вы говорите, что труд возвеличивает душу, очищает – что за ерунда!.. Спустись в шахту и ТАМ себя возвеличивай, ТАМ себя очищай!.. Нет, Лев Николаевич, Ваши воззрения нам не подходили и не подходят – в наше время толстовство с его зерном – опрощением – давно исчерпало себя, сделалось ветхой, устаревшей теорией, далекой от реальности и самой доктрины потребительского общества, знаменательно восторжествовавшей в мире с некоторых пор.

Церковь его и по сей день не простила. Он ее обвинил во вранье и неследовании Христу. Как так?.. А вот так: лгут, оказывается, церковники, провозглашают одно, а делают, видите ли, другое… Сомкнулись с преступным государством, слились в поцелуе с греховной властью, а с амвона болтают о всеобщей любви и доброте. Простой человек голодает, необразован, точнее, неграмотен, на войне гибнет, в неволе дохнет, а Вы нам тут сказки рассказываете, – про патриотизм, который «последнее прибежище негодяя» (любимое Толстым изречение!), про «семейное счастье», которое одна сплошная видимость, про жизнь, которая на самом деле не жизнь, а пустота и мерзость. Эх-х-х… Отлучили Толстого от святой церкви. Кончилось тем, что могила титана литературы в Ясной Поляне – без креста. Но, правда, всегда в цветах.

Все это вместе взятое делает Толстого каким-то ЧУЖИМ нашему сегодня, каким-то, я бы сказал, духовным отшельником, чьи воззрения оказываются нам, нынешним, отнюдь не близки и совсем уж неприменимы в мире, живущем по другим законам и с другой моралью.

И, если это так, зачем ставить Толстого сегодня? Кому он нужен, этот «Живой труп»?!

А вот как раз спектакль и должен дать ответы на эти вопросы. Хотелось бы, чтобы дал…

Ибо «Живой труп» написан был именно с целью вернуть не заинтересованное ни в чем общество к правде и смыслу существования, встряхнуть сонные души, призвав их к фундаментальным ценностям и представлениям о жизни и смерти. Для меня, несомненно, «Живой труп» – продолжение распознания и освоения главного в «Холстомере» – высокого в толстовстве.

На вид, «Живой труп» – не более чем «семейная драма». Да еще с оттенком детектива. Сегодня бы такую вещь легко бы превратили в «сериал»…

Но не превратят. Слишком много в «Живом трупе» нагружено серьезных мыслей о человеке, о его грехе и ответственности за грех – тема генеральная всей русской литературы, ставшей классикой как раз по причине глубокого исследования этой темы.

Наш выбор этой пьесы продиктован желанием неповерхностного, психологически проработанного воспроизведения достаточно частной истории, которая уникальна и своим сногсшибательным сюжетом и внедрением в него цельного толстовского миросознания, благодаря чему сюжет с уголовным оттенком под пером страдающего и страждущего другой жизни писателя-мыслителя превращается в притчу об измученной и истерзанной в своем долготерпении человеческой личности.

Но мы были бы не мы, если бы не предложили зрителю свое толкование пьесы и ее героев – этим я буду озабочен чрезвычайно в процессе всей нашей работы.