Ее город - Чи Ли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока ты подросток, у сердца и глаз растут крылья. Ты не видишь, где живешь. Тебе ужасно хочется уехать. Ты мечтаешь уехать как можно дальше. Но вдали от дома тебя ждут непогода и новые знания. Только так можно увидеть мир. Когда я впервые уехала из дома в семнадцать лет, на моем лице было равнодушие, я не повернула головы и даже мысленно не возвращалась домой, ничуть не испытывая горечь разлуки. С тех пор я раз за разом покидала родной город и проехала уже тысячи ли[58]. Во время этих путешествий у меня возникало много сомнений. Будда сказал: Татхагата[59] ниоткуда не приходит и никуда не уходит, поэтому его и именуют Татхагатой. Эту фразу люди должны осознать.
Много лет спустя я вдруг обнаружила, что дождь в родном городе самый сильный. Речь идет о лете 1995 года и том незабываемом дожде. В юности я была высокомерной и честолюбивой, хотела стать необыкновенным человеком, но, проехав десятки тысяч ли, вдруг поняла, что все еще бреду по своей дороге, спотыкаясь о собственное невежество. Однако при столкновении с подобным невежеством добавляется еще и молчаливое покаяние: оказывается, слова — написанные слова — открывают перед нами еще больший мир.
(2)
В 1995 году я жила в Ханькоу, в жилом комплексе под названием «Хуацяо». ЖК состоял всего из четырех восьмиэтажных домов, выстроенных вокруг квадратной площадки. На этой площадке в основном прогуливались пенсионеры с внуками, дети дошкольного возраста и толстые девочки с собаками. Большинство работающих людей спешили мимо нее, на ходу одергивая одежду и завязывая галстуки. Некоторые вдруг обнаруживали какое-то серое пятно на кожаном ботинке и вытирали его о штанину — это осела пыль.
С южной стороны перед выездом на проспект у ворот стояла маленькая будочка для охранников; за решетку на окне было засунуто письмо, которое давно никто не забирал, от ветра и дождя надпись на конверте постепенно расплылась.
На северной стороне около ограждения оборудовали большую стоянку для велосипедов, а рядом с ней отгородили маленькую комнатенку, где поселились вдова Чжан Хуа и ее дочь по прозвищу Толстушка. Муж Чжан Хуа работал строителем. Во время возведения этого ЖК загорелся склад строительных материалов, он мужественно боролся с огнем и пожертвовал собой. Чжан Хуа побегала по инстанциям, и ее супругу посмертно присвоили звание героя; с ней стали обращаться как с вдовой героя, погибшего при исполнении, а потому управление гражданской администрации пристроило ее работать в наш ЖК — охранять стоянку велосипедов и заодно следить за порядком. Толстушка помогала матери, подстригая деревья и ухаживая за клумбами. Толстушка чем-то болела — по невыясненной причине она набирала вес, к тому же была глупенькой и в свои шестнадцать лет водилась исключительно с ребятишками. Чжан Хуа, очень трудолюбивая и шумная тетка, забирала у жильцов старые диваны и столы, часть которых поставила прямо на стоянке, а часть — на улице; осенью они сидели снаружи, а зимой внутри: перебирали овощи, стирали, ели, по вечерам смотрели телевизор. После обеда сюда частенько стекались жительницы ЖК, чтобы поиграть в маджонг или посплетничать, причем сплетничали они так громко, что жестяная крыша содрогалась от их хохота.
Чжан Хуа была не только болтливой и смешливой, еще она любила наряжаться. В ушах ее болтались золотые серьги, пальцы украшали массивные золотые кольца; она красила губы ярко-алой помадой и уже много лет носила брюки «кричащей» расцветки в цветочек. Чжан Хуа обожала острую пищу, причем острую настолько, что во время еды скрежетала зубами, размазывая помаду, — зрелище не из приятных. Возвращаясь вечером с работы, жители становились свидетелями такого ужина. Велосипеды въезжали на стоянку один за другим, и их обладатели шарахались при виде Чжан Хуа, зато сама она радостно приветствовала соседей — ведь это ее работа. Чжан Хуа держала в руках миску с рисом и энергично жевала, параллельно распределяя места на парковке. После того, как все велосипеды оказывались на местах, соседи разбегались по домам; они ели и шутили со своими семьями и не могли не упомянуть о Чжан Хуа, которую только что видели: как она ела, какого цвета у нее помада, какие дурацкие на ней брюки. Они выдыхали со злостью: «Ох уж эти ее штаны!»
А еще Чжан Хуа поставила на обочину дороги насос и рядом с ним — эмалированную миску. Соседи накачивали колеса и бросали в миску один мао[60]. Чаще всего это была монетка, но Чжан Хуа даже не оборачивалась на звон. Когда темнело, Толстушка забирала деньги из миски и перекладывала их в холщовую сумочку, которая всегда висела на дверном косяке, — Чжан Хуа туда не заглядывала и не пересчитывала. По прошествии пяти, а то и десяти дней она могла просто взять горсть монет и купить лук или закуски, и сколько бы внутри ни было денег, она относилась к ним как к чему-то мимолетному, а потому никогда не жалела.
И еще кое-что. Если бы какая-то другая женщина растила такого ребенка, как Толстушка, то она наверняка забеспокоилась бы. Спереди у Толстушки — огромные щеки и две гигантские груди, а сзади — ягодицы, похожие на два шара. При ходьбе эти шесть здоровых кусков мяса яростно подпрыгивали. Все женщины в нашем ЖК, кроме родной матери, жалели Толстушку. У соседок глаза при взгляде на нее становились печальными. Чжан Хуа относилась к Толстушке как к коллеге, с которой много лет трудилась бок о бок, она словно вообще не видела особенностей ее внешности или же просто не привередничала. Она отродясь не жаловалась, не пыталась выбить из врачей какие-то назначения и уж тем более не бранила дочь и не роптала на судьбу. Она воспринимала девочку как свою кровинку, полагала все происходящее естественным и не считала нужным раздувать из мухи слона. Она отправляла Толстушку стричь клумбы, подметать центральную площадку, потом звала к обеду или к чаю и никогда не делала ей поблажек из-за того, что они родня. Поработав, Толстушка приходила, с ног до головы покрытая пылью или травой, но Чжан Хуа это не беспокоило, она не бросалась, как любящая мать, сразу же отряхивать дочку. И только по одежде, которую Чжан Хуа выбирала для Толстушки,
