Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не зная, что делать, я решил посоветоваться с Петей. На мое удивление, он отнесся к нашей фамильной ситуации безо всякой сентиментальной ноты.
– Во всем виноват твой дед. Если он решил отдать дачу дочери, не надо было позволять сыну за нее платить.
На деда свалить было проще и бессмысленнее всего, но боже мой, как менялись люди! Петя абсолютно не был похож на скромного фарцовщика, каким я его запомнил по «Тайваню». Он вышел из коммерческого подполья, завел несколько магазинов в центре Москвы, а сам поселился в просторном загородном доме на берегу Клязьминского водохранилища в имении, которое окрестил Бердяевкой. Там у него было три гектара земли, обнесенных высоченным глухим забором, раньше принадлежавших ведомственному пионерскому лагерю. К гектарам прилагался собственный пляж, причал, катер, а еще огромный американский автомобиль со ступенькой и печной трубой; Петя сам водил его на бешеной скорости, не соблюдая никаких правил, сгоняя с дороги замешкавшихся водителей и легко и быстро откупаясь от ментов.
Какие-то люди деликатно, но решительно меня обыскали («Ты чего, совсем охренел?» – спросил я Петю, когда меня наконец пропустили, а он буркнул: «На меня было два покушения»), еще одни бесшумно приносили нам морскую и заморскую еду, третьи отгоняли мух и лягушек, и единственное, чего я не понимал, но не решался у него спросить, – для кого он все это приобрел?
Но, впрочем, Пете там было комфортно, а купавинские разборки ему не грозили. Он был успешен, богат. Конечно, никакой вульгарности, никакого новорусского стиля, ни малиновых пиджаков, ни золотых цепей, никаких дурацких занятий и дорогостоящих увлечений, только защита диких животных («А почему не больных детей, не сирот?» – спросил я сердито. «Это обязанность государства, а у зверей государства нету», – ответил он очень серьезно), но, когда я достал свои сигареты, Павлик изволил выразить неудовольствие их запахом.
– Возьми у меня «Кэмел».
– Я курю то, что курю, – сказал я зло и подумал, что никогда больше не стану иметь с ним дело и ни о чем не попрошу.
А еще через какое-то время Катя объявила, что меня ищет какая-то Рая.
Родство – опасное соседство
Она произнесла это невзначай, безразлично, но я почувствовал в голосе ревность, которая после нашей первой серьезной размолвки немного утешила и согрела меня.
– Это моя кузина, – засмеялся я. – Мы с ней родились с разницей в одну неделю, и нам всегда вместе справляли дни рождения. Она мне ужасно нравилась, а бабушка говорила: le cousinage est un dangereux voisinage.
Катя поморщилась: не любила, когда я демонстрировал свою начитанность, даже если это получалось у меня непреднамеренно. А я подумал, что мне было бы интересно взглянуть на двоюродную сестру, которую я не видел много лет, и растревожить ворох отроческих воспоминаний и смелых дачных игр в нашем шалаше на дальнем участке.
Все это происходило, отец Иржи, в самом начале октября девяносто третьего года. Вам оно, скорее всего, ничего не скажет, а нам пришлось пережить еще одно потрясение. Город лихорадило несколько месяцев, люди снова выходили на улицы, митинговали, кучковались, раздавали листовки и оружие, разбивали палатки, строили баррикады и жгли костры. Многие ходили в камуфляже или в самодельной военной форме. Я помню табор с табличкой «Группа разработки теории счастливого общества». Там сидели на земле какие-то удивительные персонажи – те, кто проспал август девяносто первого; а может быть, они выходили и тогда, но считали себя сегодня обманутыми. Или просто любили бузить и протестовали не важно с кем, против кого и по какому поводу. Они выписывали желающим бесплатные рецепты счастья, а я не знал, кому сочувствовать, но замечал, как что-то мутное, дрянное готовится в моем городе.
Накануне нашей с Раей встречи у Белого дома прорвали окружение, потом вечером вырубилось телевидение, и тогда по радио выступил наш главный реформатор, призвав всех верных выйти к Моссовету.
Без двадцати двенадцать позвонил Альберт Петрович.
– Вячеслав, я иду и вы тоже должны пойти и позвать всех, кого знаете, – произнес он трагическим голосом.
– Это приказ?
– Это просьба. Вы себе никогда не простите, если останетесь дома. Разве вы не понимаете, что бывают ситуации, когда от присутствия или отсутствия одного человека зависит судьба всех? Или вы Брэдбери не читали?
Боже мой, ну почему эта чертова судьба решалась при моей жизни так часто и какой лично мне был от ее решений прок? Я правда не понимал, какого рожна я должен поддерживать тех, кто сделал мою жизнь невыносимой? В девяносто первом я рвался в Москву через половину страны, а теперь не мог заставить себя проехать несколько остановок на метро.
Я спал как убитый в ту историческую ночь, а днем зашел к Альберту Петровичу. У него был включен телевизор. Работала американская Си-эн-эн – показывала в прямом эфире, как танки стреляют по Белому дому и из окон вырывается дым.
– Вы меня вчера звали вот этому подсобить? – кивнул я на экран.
– Как вы не понимаете? У него не было другого выхода! – сказал Альберт Петрович резко, но за этой резкостью мне почудилась растерянность.
– Он поклялся нас защищать, а не убивать. А еще пообещал, что ляжет на рельсы, если мы станем жить хуже. Но вместо этого уложил на рельсы всю страну.
– Слава!
Я поднялся.
– Вы куда?
– На свидание с прошлым.
Светило солнце, было очень тепло для начала октября, и контраст с дождливым августом девяносто первого показался мне непонятным, странным, но еще больше поражало равнодушие людей. Они шли по своим делам, и ни страха, ни радости на лицах я не замечал. Им было все равно. Эти победят, другие – какая разница, все равно выживать отныне придется каждому в одиночку.
Ресторан, в котором мы с Раей должны были встретиться, находился в подвальчике на Гоголевском бульваре. На улице было неспокойно, но внизу ничто не говорило о том, что снаружи идет гражданская война. Рая уже
