Преемник - Марина Дяченко

Мне было всё равно. Я разучилась бояться, радоваться и злиться.

Слова Флобастера висели надо мной, как рок. «Он оставит тебя и забудет»; первая часть пророчества сбылась с изумительной быстротой.

Мне следовало ненавидеть предателя-Луара — но сознание, что я наказана поделом, надломило мою волю и пригасило все сколько-нибудь сильные чувства; все, кроме стыда и раскаяния. Мне не стоило вмешиваться в его судьбу. Роковое представление, погубившее целую семью, было целиком на моей совести — и не только у Луара, но и у Эгерта с Торией тоже достаточно причин, чтобы возненавидеть меня… Впрочем, думать о Луаре у меня просто не было сил.

Не менее больно было думать о Флобастере — вот кого я предала, вот за что и меня предали…

Не раз и не два мне хотелось броситься вдогонку. Мне снилось, что я вижу наши три повозки посреди чиста поля, бегу, спотыкаюсь — и не могу добежать, повозки медленно уплывают за горизонт, оставляя меня в слезах и отчаянии.

Снился и Луар. Как я подбираю его, пьяного, лежащего посреди улицы — только он не пьян, а мёртв, и я напрасно пытаюсь вдохнуть в его грудь хоть немножко воздуха…

Луар как орудие рока. Эта мысль выдавливала из меня жалкую, кривую ухмылку. Поделом вору и мука; я действительно находила странное удовольствие от полной и окончательной глубины своего падения. Поделом; так мне и надо.

Неизвестно, до чего я дошла бы в своём самобичевании; случилось, однако, так, что после очередного представления Хаар не похвалил меня и не поругал, а, приподняв в усмешке кончики своего длинного рта, обнял за талию и дохнул прямо в ухо запахом одеколона:

— Ну что… Созрела, а?

Сердце моё упало. Жестокая судьба изыскала резерв, дабы усугубить мои несчастья; очевидно, во искупление моей вселенской вины следовало испытать и это.

Чёрные, пронзительные Хааровы глаза насладились моим смятением; жёсткая наодеколоненная рука покровительственно взяла меня за подбородок:

— Хороша… Простовата, но по-своему хороша, с перчиком… Пойдём.

Его совершенно не заботило, что в свидетелях этого приглашения-приказа оказалась вся труппа, что героиня покраснела как томат, её наперсница на миг задержала дыхание, комик возвёл глаза к небу, громила-герой хохотнул, а старуха пожевала челюстями. Очевидно, так у них было принято.

Трудно объяснить, о чём я думала, когда, конвоируемая Хааром, шла с ним через двор большого дома, где он снимал комнату. Голова моя была будто набита ватой, и такими же ватными сделались ноги, а мысли казались уродцами без головы и хвоста, не мысли, а клочки: завтра, может быть, он уважит и эту… труппа уедет из города… или Хаар, или… вспоминать и глотать слёзы… ты толкнул меня на это, Луар. Пусть нам всем будет хуже… тебе же будет хуже… ты сам виноват.

Мысль о том, что таким образом я отомщу предателю, не вызвала радости. Хаар плотно задвинул задвижку, прошёлся по комнате, приглашая меня оценить её удобство и богатство; повалился на кровать, не снимая сапог:

— Ну-ка… Повернись-ка вот так…

Авторитетный жест смуглой руки объяснил мне, как именно следует повернуться. Он привык вертеть людьми, будто куклами, подумала я, поворачиваясь, как на торгах.

Хаар покивал, довольный. Щёлкнул языком:

— Да, замарашка… Будешь умницей — подарю тебе новое платье, безрукавку и плащ… Что ты хочешь, чтобы я тебе подарил?

Я тупо молчала, и это было плохо. Он нахмурился:

— Язычок проглотила? Ладно… Подарю тебе всё по очереди, какую тряпку первой снимешь, таков и подарок будет… Давай-ка.

Внутри меня всё скорчилось от стыда; я жалобно подумала, что, какой бы ужасной не была моя вина, расплата за неё всё-таки слишком жестока. Луар, ты видишь?!

Пальцы мои уже возились с застёжкой плаща. Не испачкать, подумала я вяло, и бросила плащ на спинку кресла.

— Хорошо, — сказал Хаар, облизывая узкие губы. — Плащик. Получишь. Что потом?

Неужели Флобастер не сумеет меня простить?! Сумеет, но не захочет. Как не захотела бы я на его месте… Хорошо бы вернуться назад, к тому моменту, когда там, в переулке, он просил меня сказать, что я пошутила…

Впрочем, всё повторилось бы снова, потому что… Жить без Луара можно, но очень уж тоскливо. Невыносимо.

Я распустила шнуровку безрукавки. Бросила на кресло поверх плаща. Хаар довольно зажмурился:

— Так-так… Ну-ну…

Скорей бы всё кончилось, подумала я устало. Заползти бы в какую-нибудь щель, закрыть глаза и обо всём забыть. И не видеть перед собой этой смазливой, самодовольной рожи. И не помнить тех Флобастеровых слов…

Я стянула через голову платье, расшнуровала корсет; нижняя юбка распласталась на полу, как дохлая бабочка. Я подняла её и, машинально отряхнув, аккуратно сложила на кресле. В одной тонкой рубашке было холодно — впрочем, колотившая меня дрожь имела совсем другое происхождение.

…Нас было пятеро — пятеро приютских девчонок, не внявших запретам и сбежавших на представление бродячей труппы. Гезина в ту пору была ещё голенастым подростком на маленьких ролях, Мухи не было вообще, Фантин казался в два раза тоньше, и лирические сцены на пару с Барианом играла Дора — пышнотелая, соблазнительная дамочка; несколько месяцев спустя она ушла фавориткой к богатому аристократу, в замке которого мы жили неделю… Но тогда, в тот день, я ничего этого не знала — я просто купалась в своём восторге, разинув глаза и рот, забыв обо всём на свете, восхищаясь и изнывая от зависти к этой жизни, такой свободной, такой яркой, к этому делу, такому странному и прекрасному, к этим подмосткам, к этим людям, казавшимся мне особенными, исключительными, почти что магами…

После представления, хоть было уже поздно и товарки мои, боясь разоблачения, торопили меня обратно в приют, я пробралась в головную повозку и среди потных полуодетых актёров нашла Флобастера.

Я стала перед ним на колени; я плакала и молила, обещала делать самую тяжёлую и грязную работу — пусть только он возьмёт меня с собой, я не могу возвращаться в приют…

Он пожимал плечами — зачем, к чему, сами с трудом кормимся, а что, если попечителям приюта это не понравится и они вышлют погоню… На любой земле свои законы — и не бедным странствующим актёрам нарушать их. Что ты, девочка…

Мои товарки ушли, не дождавшись меня; поспешность не помогла им — наше отсутствие обнаружилось, все в один голос указали на меня, как на зачинщицу, да так оно, по правде, и было… Нас жестоко высмеяли за пристрастие к низменным зрелищам, коим в первую очередь является балаган; я глотала слёзы от такой несправедливости и даже пыталась возражать — за что меня высмеяли ещё злее и, помучив всю провинившуюся пятёрку долгим судебным разбирательством, приговорили к публичной порке.