Новый Мир ( № 5 2009) - Новый Мир Новый Мир

а за ним — ночная тьма.

Ад, наверное, не вечен.

Лишь бы не сойти с ума.

Ибо в это время суток

боль струится через край.

Боже, попадут ли в рай

потерявшие рассудок?..

Триптих

Памяти Е. С.

1

Вот и отмучилось бренное тело.

Как же ты, бедная, выжить хотела!

Даже не знаю, сожгли тебя или

в землю чужую бесслёзно зарыли.

Ах, говорю себе, не все равно ли,

если ты больше не чувствуешь боли

и приобщилась душа твоя к тайне,

сорокадневное кончив скитанье.

2

В тяжком беспамятстве, ночью глубокой

часто мне снится твой взгляд с поволокой,

руки и губы (остаться во сне бы!)…

Верю, что видишь и ты меня с неба.

Чая свиданья, я думать не смею,

что повстречаю слепую психею,

чудного призрака в образе женском,

с ликом, сияющим райским блаженством.

3

Ночью глубокой обняв тебя страстно,

я не пущу тебя в это пространство,

в эти обители, в то измеренье,

где пребываешь бесплотною тенью.

Ты навсегда остаешься со мною

вечно живою, навеки земною

в сладостном сне, где беды не случится —

с родинкой нежной на правой ключице.

*       *

 *

...И ангелов я вопрошаю Твоих:

зачем я остался в живых?

Осеннею ночью с промозглой травы

зачем меня подняли вы?

Уж лучше б меня унесли далеко,

где так бы мне стало легко,

в ту местность, куда провиденьем благим

ко мне бы — один за другим —

в свой срок прибывали любимые мной

из горестной жизни земной.

*       *

 *

Снег, укрывший все навеки,

клонит в сон, смежает веки,

словно манит в мир иной.

С именем, на дар похожим,

ты была мне даром Божьим,

стала горем и виной.

Снег валит неумолимо,

и болит неутолимо

всё во мне и всё вокруг.

Даже ты, со мной измучась,

избрала другую участь.

Бог с тобою, милый друг.

Снег летит над смертной сенью,

заметает путь к спасенью.

Спи, дитя мое, не плачь.

Ангел мой, кружа над бездной,

из пекарни занебесной

принесет тебе калач.

Блик судьбы

Зорин Александр Иванович — поэт, эссеист. Родился в Москве в 1941 году. Окончил Литературный институт им. Горького. Публиковался в “Дружбе народов”, “Континенте”, “Знамени”, “Русской мысли”, “НГ Религии”. Автор книг: “Ангел-чернорабочий”. Воспоминания об отце Александре Мене. М., 2004; “Выход из лабиринта”. Эссе о русских поэтах. М., 2005; “Комета над „Космой и Дамианом””. Стихотворения. М., 2005. В “Новом мире” впервые опубликовался в 1989 году. Живет в Москве.

Первое “Избранное” Дмитрия Кедрина вышло после ХХ съезда партии, когда Хрущев приоткрыл правду о злодеяниях Сталина и его подручных. Доклад Хрущева оглашался лишь на закрытых партийных собраниях. Полулегальная полуправда проникала и дальше, в “широкие слои населения”, дошла и до старшеклассников — я учился тогда в восьмом классе. Реакция была адекватной. Портрет усатого вождя, что висел над классной доской, мы сшибли щеткой и весело топтали ногами. Учителя не препятствовали. Это скорее была озорная выходка, чем справедливое возмездие. Что-то похожее на преодоление заклятого страха. Наверное, наши отцы, когда стало дозволено, так же крушили иконы.

Но не меньше, чем газеты и правдивые слухи, поведала мне о кровавых бесчинствах поэма Кедрина “Зодчие”. Наложились исторические слои

о “страшной царской милости”, неистребимой на Руси. И хотя ее вроде бы разоблачили, правда, допущенная лишь в “тайных местах”, не торжествовала.

Старший мой брат читал поэму наизусть, как читал Есенина, — отчаянно и безысходно.

С юности так и запомнилось: в Кедрине есенинская горечь овеяна безысходной печалью. Подлинность его чувства несомненна, чуть застенчивого, ясновидящего. Мы не знаем его голоса на пластинке, о которой он писал [1] . Где та пластинка?.. Но в стихах слышен щемящий стесненный звук, который сравним с тем, что услышала его жена вечером в момент его гибели. Она подошла к окну, не понимая, откуда он, этот звук, — тонкий, вибрирующий. Позже выяснилось, что именно в этот час, в 11 вечера, смерть настигла его.

Душа покинула тело. Но осталась в его поэзии — отзывчивой и беззащитной.

Светлана Дмитриевна Кедрина, написавшая обстоятельную книгу о своем отце, отметила частый, повторяющийся мотив смерти в его поэзии. Действительно, не заметить невозможно. Передо мной книга “Вкус узнавший всего земного” (М., “Время”, 2001) — наиболее полное собрание его произведений. Я начал считать стихи, отмеченные роковым знаком, и сбился со счета. Дело не в том, что он мог навязчивой мыслью притянуть к себе свою гибель. Смерть у него, за редким исключением, не такая уж и страшная. Завязанная в сети будничных ситуаций, она обыкновенна. Обыкновенна

и буднична, пожравшая едва ли не половину населения России на глазах у поэта. Но своим неотступным присутствием она подталкивает к освобождению от иллюзий, которым и он отдал дань. С возрастом он все очевидней понимал их смертоносную сущность. Но не находил противоядия. Ни в книгах, ни в творчестве.

Творчество не безусловный рефлекс. Не только универсальный способ самовыражения. Кедрин мучается главным: ради чего, во имя чего он творит? Во имя светлого будущего? Из чего оно родится светлым, если настоящее чернее ночи? Сказать правду о настоящем — непозволительно , то есть смертельно опасно. Позже он найдет способ сказать правду — прописывая ее в исторических аллюзиях. А сначала, оказавшись в столице (в 1931 году он приехал из Екатеринослава), теряется в безысходности. “Родной Федя, — пишет он другу,— <…> в течение этих немногих московских месяцев я окончательно перестал чувствовать себя поэтом и добиваться так называемой славы. Почему? Потому что я бесповоротно почувствовал, что переделывать себя не способен. То, что я писал в последнее время <…> печатать не станут. А писать другое я могу, но не хочу. Не хочу, потому что знаю: большим поэтом, пописывая „подходящие” вирши, я не стану.

А писать о гибели — не нужно, хотя я могу хорошо написать о ней. Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят. Вот я и помалкиваю”. Помалкивает, то есть не гонится за славой, не ловит ее, как жар-птицу, за хвост.

Но в большие никого никогда не пускают, большими становятся. И он— пишет. Создает отнюдь не “подходящие” исторические полотна. В тридцатые годы созданы и задуманы главные поэмы.

А смерть дышит в затылок. Пахнул трупным ветром с Украины, его родины, небывалый голод, унесший шесть миллионов жизней. Всасывают “великие стройки” за колючую проволоку миллионы рабов, уже вовсю запущена карательная машина, щупальца которой дотягиваются до многих писателей. Он тоже под прицелом. Ставский, секретарь Союза писателей, напомнил ему, “дворянскому отродью”, его обязанности: выучить и сдать, как экзамен, “Краткий курс Коммунистической партии”.

Вдобавок ко всему — крайняя нужда, коммуналка за городом, где в урезанной комнатенке ютились вчетвером, впятером. Каторжный труд литработника за мизерную плату. И рецензии, одна разгромнее другой, на его книгу, которая давно застряла в издательстве. Среди рецензентов Е. Ф. Книпович, зарубившая в свое время и книгу Ахматовой. Анна Андреевна аттестовала ее с подобающей прямотой: “Это настоящая Леди Макбет. Способна своими руками <…> отравить и зарезать человека”. Такие заплечных дел рецензенты и критики клубились вокруг издательств и печатных органов. Кедрин держался на расстоянии от их стаи.

Жизнь и правда была для него безнадежно отравлена. “Нет в аду такой кромешной муки, / Что б не знал я горше — на земле!”