Михаил Строгов - Жюль Верн

Но порой, словно вдруг на миг сдавало сердце, у нее подкашивались ноги, замедлялся шаг, опускалась рука, и она отставала от спутника. Тогда Михаил Строгов останавливался, устремлял на бедную девушку незрячие глаза, будто пытаясь различить ее сквозь тьму, которую нес в себе. Грудь его высоко вздымалась; затем, стараясь заботливо поддерживать спутницу под руку, снова шагал вперед.

Однако в этот день, среди непрестанных мучений, случилось счастливое событие, которое помогло им обоим сберечь свои силы.

После выхода из Семилужского прошло часа два, как вдруг Михаил Строгов замер на месте.

— На дороге никого нет? — спросил он.

— Ни души, — ответила Надя.

— Ты не слышишь позади никакого шума?

— И в самом деле.

— Если это татары, нужно спрятаться. Посмотри как следует.

— Постой здесь, Миша! — сказала Надя и прошлась назад по дороге, которая через несколько шагов круто заворачивала вправо.

Михаил Строгов, оставшись один, напряг слух. Почти тут же Надя вернулась и сообщила:

— Это повозка. Правит молодой парень.

— Он один?

— Один.

Михаил Строгов на миг заколебался. Прятаться? Или, напротив, попытать счастья и попросить в этой повозке места — если не самому, то хотя бы для Нади? Самому ему достаточно держаться за повозку рукой, если понадобится, он мог бы ее и подтолкнуть, ведь ему-то ноги пока что служат. Зато он отчетливо представлял, что у Нади, которая после переправы через Обь бредет пешком вот уже более недели, силы на исходе.

И он решил подождать.

Вскоре повозка доехала до поворота.

Повозка эта, по-местному «кибитка», имела весьма плачевный вид и едва-едва могла вместить троих.

Обычно в кибитку запрягают трех лошадей, но эту тащила всего одна, длинношерстая и длиннохвостая, чья монгольская кровь давала ей силу и напористость.

Правил ею молодой парень, рядом с ним сидела собачонка.

Надя сразу поняла, что парень — русский. У него было добродушное, флегматичное, внушавшее доверие лицо. К тому же он, казалось, никуда не спешил. Щадя лошадь, ехал спокойным шагом, и, глядя на него, трудно было представить, что на дороге, по которой он едет, могут с минуты на минуту появиться татары.

Держа Михаила Строгова за руку, Надя сошла на обочину. Кибитка остановилась, и возница с улыбкой посмотрел на девушку.

— Куда же это вы так вот бредете? — спросил он у нее, и добрые глаза его округлились от удивления.

Михаилу Строгову показалось, что он где-то слышал этот голос. И видимо, по голосу он сразу же опознал возницу кибитки, ибо напряженная складка на его лбу тотчас разгладилась.

— Так куда же вы идете? — повторил вопрос парень, обращаясь теперь прямо к Михаилу Строгову.

— Мы идем в Иркутск, — ответил тот.

— Эх, батюшка, ты, видать, не знаешь, сколько еще верст да верст до Иркутска?

— Знаю.

— И идешь пешком?

— Пешком.

— Сам-то уж ладно! А барышня?…

— Это моя сестра, — сказал Михаил Строгов, сочтя благоразумным вновь называть Надю этим именем.

— А хоть бы и сестра, батюшка! Только поверь мне — ей до Иркутска нипочем не дойти!

— Дружище, — отвечал, подходя ближе, Михаил Строгов. — Нас обобрали татары, и у меня нет ни копейки заплатить тебе; но если бы ты подсадил к себе мою сестру, то я пошел бы за повозкой пешком, даже побежал бы, коли надо, и ни на час не задержал бы тебя…

— Братец, — воскликнула Надя, — я не хочу!.. Не хочу! Сударь, ведь мой брат слепой!

— Слепой! — повторил парень с волнением в голосе.

— Татары выжгли ему глаза! — продолжала Надя, протягивая руки, словно моля о жалости.

— Выжгли глаза? Ох, бедный ты мой батюшка! Сам я в Красноярск еду. Так почему бы и тебе с сестрицей в кибитку не сесть? Ежели немного потесниться, мы и втроем уместимся. А моя собачка не прочь и пробежаться. Только я не очень быстро поеду — коня жалко.

— Как зовут-то тебя, дружище? — спросил Михаил Строгов.

— Николаем Пигасовым зовут.

— Теперь твоего имени я уж вовек не забуду, — сказал Михаил Строгов.

— Ну так садись, батюшка. Сестрица твоя рядом усядется, в глубине повозки, там береста и солома есть, вроде как в гнезде, а я впереди править буду. — Ну-ка, Серко, освободи место!

Собачка, не заставив себя упрашивать, спрыгнула на землю. Это существо было сибирской породы, с серой шерстью, небольшого роста, с широкой доброй и ласковой мордой, очень, судя по всему, привязанное к своему хозяину.

Михаил Строгов и Надя тут же уселись в кибитку. Михаил Строгов протянул руки, как будто искал руки Николая Пигасова.

— Это ты мне руку пожать хочешь! — догадался Николай. — Вот тебе, батюшка, мои руки! Жми, сколько нравится!

Кибитка покатила дальше. Лошадь, которую Николай и не думал хлестать, шла иноходью. Если Михаил Строгов и не выигрывал ничего в скорости, то, по крайней мере, Надя теперь не устав ала, как прежде.

Девушка была настолько измождена, что, укачиваемая однообразной тряской кибитки, вскоре погрузилась в сон, походивший на беспамятство. Михаил Строгов и Николай как могли удобнее уложили ее на березовых листьях. Полный сочувствия паренек был глубоко взволнован, а если глаза Михаила Строгова не увлажнила ни одна слезинка, то конечно же лишь потому, что раскаленный металл выжег последнюю!

— Она очень славная, — сказал Николай.

— Да, — согласился Михаил Строгов.

— Им, батюшка, и сильными хочется быть, и храбрятся-то они, а, по сути, ведь слабенькие, голубушки! Вы издалека идете?

— Да, из очень далекого далека.

— Бедные вы мои! Небось очень больно было, когда они глаза тебе выжигали?

— Очень, — ответил Михаил Стогов, обернувшись, как будто мог видеть Николая.

— Ты не заплакал?

— Заплакал.

— Я бы тоже заплакал. Подумать только — ведь больше никогда не увидишь тех, кого любишь. Но хотя бы они тебя видят. Может, в этом и есть какое-то утешение!

— Да, может, и есть! А скажи мне, дружище, — ты меня нигде не мог видеть?

— Тебя, батюшка? Нет, нигде.

— А то голос твой мне вроде как знаком.

— Смотри-ка! — улыбнулся Николай. — Мой голос ему знаком! Может, ты хотел узнать, откуда я еду? Так я тебе скажу: из Колывани.

— Из Колывани? — переспросил Михаил Строгов. — Тогда, значит, там я с тобой и встречался. Ты был на телеграфной станции?

— Такое возможно, — ответил Николай. — Я там жил. Был служащим, занимался отправкой телеграмм.

— И оставался там до последнего момента?

— А как же! Как раз тогда-то там и нужно быть!

— Это случилось в тот день, когда англичанин и француз с рублевыми монетами в руках ссорились из-за места у твоего окошечка; англичанин еще отправил телеграмму с первыми стихами из Библии, ведь так?

— Возможно, батюшка, хоть я этого и не помню!

— Как? Совсем не помнишь?

— Я никогда не читаю депеш, которые передаю. Ведь мой долг — забывать их, а самое простое — не знать.

В этом ответе был весь Николай Пигасов.

Тем временем кибитка катила себе неспешным ходом, который Михаилу Строгову хотелось бы ускорить. Однако Николай и его лошадь привыкли к такому ритму, и ни тот, ни другая не желали его менять. Лошадь три часа шла, а час отдыхала — и так днем и ночью. Во время остановки она паслась, а пассажиры перекусывали в компании верного Серко. Еды в кибитке было запасено самое малое человек на двадцать, и Николай щедро предоставил свои запасы в распоряжение гостей, которых считал братом и сестрой.

После целого дня отдыха Надя отчасти восстановила силы. Николай следил, чтобы ей было как можно удобнее. Путешествие протекало в сносных условиях, — конечно, медленно, но заведенным порядком. Иногда случалось, что среди ночи Николай, продолжая править, засыпал и истово храпел, что говорило о его спокойной совести. Быть может, в такие вот минуты, напрягши зрение, можно было увидеть, как рука Михаила Строгова перехватывает вожжи, побуждая лошадь ускорить шаг, — к великому удивлению Серко, который, однако, помалкивал. Но как только Николай просыпался, рысь снова сменялась иноходью, однако кибитка уже успевала пройти несколько верст на повышенной скорости.

Так миновали они речку Ишимку, селение Ишимск [95], Берикыльск [96] и Кюск, реку Мариинку, село того же названия [97], потом Богословск [98] и, наконец, Чулу, маленькую речушку, которая отделяет Западную Сибирь от Восточной [99]. Дорога шла то через обширные песчаные равнины, открывавшие взгляду широкий обзор, то средь густых еловых чащ, которым, казалось, не будет конца.

Нигде ни души. Поселки почти полностью обезлюдели. Крестьяне бежали за Енисей, в надежде, что широкая эта река, быть может, остановит татар.

Двадцать второго августа кибитка доехала до городка Ачинска, что от Томска в трехстах восьмидесяти верстах. До Красноярска оставалось еще сто двадцать верст. Пока ничего чрезвычайного не произошло. Все шесть дней, что они были вместе, Николай, Михаил Строгов и Надя оставались прежними: одному ни на миг не изменило его спокойствие, остальных не оставляло беспокойство при мысли о том часе, когда их спутник должен будет с ними расстаться.