Белый олеандр - Джанет Фитч

— Ужин готов!

Макияж был размазан вокруг ее глаз бесформенными кругами. Клер прошла мимо меня в ванную, я слышала, как ее рвет.

— Клер?

Она вышла и легла на кушетку, закрыв ладонями глаза. Я сняла с нее туфли.

— Принести вам чего-нибудь? Аспирина? «Севен-ап»?

Клер отвернулась и заплакала, резкие глухие рыдания рвались из горла и сотрясали ее. Из кухни я принесла «тайленол» и стакан газированной воды, присела, глядя, как она пьет ее маленькими глотками.

— Уксус. — Она откинулась на подушку. — Марлю с уксусом. Только выжми. — Голос у нее был сиплый, шуршащий, как наждак. — И выключи свет.

Выключив свет, я нашла уксус, намочила марлю, выжала, принесла ей. Я не решалась спросить, что случилось.

— Семнадцать дублей. — Клер накрыла марлей глаза и лоб. — Знаешь, как это долго? Когда тебя ждет больше ста человек? Я больше никогда, никогда в жизни не буду играть.

Я взяла ее за руку, села на пол рядом с кушеткой, на которой она беспомощно лежала навзничь в этой темной комнате, пахнущей уксусом. Я не знала, какие слова найти. Все равно что увидеть, как любимый человек подорвался на мине и его разнесло на куски. Ты стоишь и не знаешь, что с ними делать.

— Поставь Леонарда Коэна, — прошептала она. — Первый альбом, с «Сестрами милосердия».

Альбом был далеко на полке, обложка с носатым профилем Коэна и ангелом, поднимающимся из пламени. Поставив его, я села рядом с Клер, прижала к щеке ее ладонь. Грустный мягкий голос пел о сестрах милосердия, о том, как он желает нам тоже их встретить.

Потом Клер перестала плакать и, наверно, заснула.

Раньше я никогда не переживала за кого-то настолько, чтобы чувствовать его боль. Мне становилось тошно при одной мысли, что Клер могли заставлять делать что-нибудь неприятное, плохое, и меня не было рядом, чтобы сказать — не надо, Клер, пойдемте отсюда.

— Я тебя люблю, Клер, — нежно сказала я.

Однажды вечером я пришла на занятия в студию живописи, мы ждали мисс Дэй, но она так и не появилась. Одна из учащихся, пожилая женщина, отвезла меня домой. Открыв дверь с рождественским венком — засахаренные груши, фарфоровые голубки, — я вошла в большую комнату, думая, что Клер лежит на кушетке, читает журналы и слушает музыку. Но там ее не было.

Клер сидела у меня на постели, скрестив ноги, и читала бумаги матери. Тюремные письма, журналы со стихами, дневники — все было разложено на покрывале вокруг нее. Она была целиком поглощена ими, внимательно читала, покусывая ногти. Испуганная и возмущенная, я не знала, что делать. Ей не надо было читать это, я должна была все спрятать. Я не хотела, чтобы Клер как-то соприкасалась с моей матерью без меня, без моего присмотра. А теперь она просто вошла в мою комнату и открыла ящик. Как Пандора. Выпустила все зло. Ингрид Магнуссен вечно всех завораживает и восхищает. Я почувствовала, что снова перестаю быть собой, ухожу в ее тень. Это же мои вещи! Даже не мои. Я же доверяла Клер.

— Что вы делаете?

Она вздрогнула, тетрадь полетела на пол у нее из рук. Клер открыла рот, чтобы все объяснить, и закрыла. Открыла опять, но не раздалось ни звука. Расстроившись, она всегда не могла ничего сказать. Попыталась собрать дрожащими руками обличающие листки и тетради, но они были слишком разные, рассыпались в ее неловких пальцах. Отчаявшись, она уронила их на постель, закрыла глаза, закрыла лицо ладонями — словно Кейтлин, которая думала, что мы не видим ее, если она не видит нас.

— Не сердись на меня, — прошептала она.

— Зачем вы так, Клер? Я бы вам все показала, если бы вы попросили.

Я стала собирать листки, пачки рисовой бумаги, перевязанные ленточками, итальянские блокноты с обложками под мрамор, амстердамские школьные тетради, гладкие и шершавые, перевязанные шнурками от ботинок. Дневники матери с молчанием обо мне на полях. Ничего в этих бумагах обо мне не говорило. Только о ней.

— Мне было очень грустно. Дома никого. А она такая сильная.

Ей что, нужен был образец для подражания? Я чуть не расхохоталась. Когда Клер восхищалась моей матерью, мне хотелось похлопать ее по щекам — очнитесь! Ингрид Магнуссен могла бы ранить вас, даже идя мимо в ванную.

А теперь Клер прочла письма. Теперь она знает, что я отказалась рассказывать матери о ней. Как это, должно быть, ее обидело. Теперь я жалела, что хранила письма. Надо было выбрасывать их, словно рукописные проклятия. Как мне объяснить? Я не хотела, чтобы мать знала что-нибудь о вас, Клер. Вы — мое единственное везение за всю жизнь, ничего лучше вас у меня нет. Я не хочу давать ей ни одного шанса. Как мать возненавидела бы вас! Клер, она никогда не хотела, чтобы я была счастлива. Ей нравилось, что я презираю Марвел. Ей казалось, это делает меня ближе к ней самой. Художнику не нужно быть счастливым. То есть она думает, если я буду счастлива, она станет не нужна мне, я могу ее забыть. И она была права. Я действительно могла ее забыть.

В последних письмах она ругала меня. «Какое мне дело до твоих 98 баллов за тест? До цветочков в саду? Ты стала пресной и скучной, Астрид, я не узнаю тебя. Что это за люди, с которыми ты живешь? О чем ты думаешь?» Но я ничего ей не говорила.

— Вы хотите побольше узнать о моей матери? — Я достала блокнот, перевязанный серой тесемкой, открыла нужную страницу и протянула Клер. — Вот, читайте.

Клер сидела с распухшими красными глазами, из носа текло. Всхлипнув, она взяла у меня блокнот. Мне даже не надо было смотреть на лист через ее плечо, я и так знала наизусть, что там написано.

Сей злые слухи, выпусти из дома любимую старушечью собачку, тому, кто стал расстроен и подавлен, скажи, что лучший выход — суицид.

— Что это? — прошептала Клер.

Ребенку объясни, что он уродливи глуп, налей чернил в стаканчикии ставь на уличных углах.Сыпь бесполезные монеты других странВ ладони, в кепки нищих, жадно слушайумильную их благодарность: «Дай вам богздоровья, мисс!»

— Но это же не по-настоящему, — сказала Клер. — Это же не значит, что она на самом деле так поступает.

Я только пожала плечами. Разве Клер могла понять такую женщину, как моя мать? Ингрид Магнуссен могла часами писать такое, листок за листком, хохоча до слез.

Клер жадно, умоляюще смотрела на меня. Как я могла злиться на нее? Мать понятия не имела, какое у меня любимое блюдо, где я хотела бы жить, если бы могла выбрать во всем мире какое угодно место. Только Клер было интересно меня открывать. Клер знала, что я хотела бы жить на Биг-Сюр в хижине с печкой и родником неподалеку, что мне нравится мыло «Зеленое яблоко», что моя любимая опера — «Борис Годунов», что у меня отвращение к молоку. Клер помогла мне собрать бумаги обратно в коробку, мы закрыли ее и положили под кровать.

18

Рон и Клер опять скандалили у себя в комнате. Лежа в кровати, я слушала их раздраженные голоса. На стене испуганно съежился дюреровский кролик, его длинные, настороженно поднятые вверх уши мелко подрагивали. Клер просила Рона бросить такую работу, найти что-нибудь другое, не связанное с таинственными расчленениями скота или слетами ведьм в Пуэбло.

— Ну и какое занятие ты мне порекомендуешь? Мытье тарелок?

Голос он повышал очень редко. Но сейчас Рон устал, только что вернулся из России, и скандал был для него полной неожиданностью. Обычно его ждали домашняя еда, поцелуи и чистые простыни.

— Я просто зарабатываю на жизнь. Клер, это такая же работа, как любая другая. Господи, иногда я даже представить не могу, что творится у тебя в голове.

Но это неправда. То, чем Рон занимался, было торговлей страхом. Как пирожками на рынке. Люди повсюду чего-то боялись. Страх прятался по краям поля зрения, в едущем рядом автомобиле, в торговом автомате, он мог оказаться даже в вашем собственном коридоре с тридцать восьмым в руках. Зубная паста на полке супермаркета оказывалась отравленной, то и дело появлялась загадочная лихорадка Эбола, гепатит С. То чей-то муж исчезнет по дороге в винный магазин, то в канаве найдут труп ребенка с отрезанными кистями рук, то чья-то фотография окажется неизвестно как вынута из рамки, а изображение пропадет. Люди жаждали привидений и чудовищ, голосов с того света, какой-то загадочной угрозы вместо привычно-бессмысленных уличных убийств из-за кожаного пиджака.

Чем Рон их и обеспечивал — ужасами в телеэкранной рамке. Жестокие запутанные преступления всегда хочется свалить на инопланетян, на полтергейста. Профессия циников, насквозь пропитанная лицемерием.

Звук его голоса отдавался от стен, был похож на гул от сгибаемого металлического листа. Но я различала каждое слово.

— Ты что, думаешь, на этой конференции о перемещении ложек в Якутске, после четырнадцатичасового рабочего дня, обалдевший от разницы в часовых поясах, я шел на вечеринку? «Эй, вау, подать сюда девок»! Может, тебе стоит самой поискать работу? Может, вспомнишь, что значит выматываться к концу дня.