Башня одиночества - Валерио Манфреди

— Что вы намерены делать? — спросил падре Хоган.

Жобер провел пальцем по карте вдоль маршрута, который мысленно начертил для себя.

— Если Сельзник, как я считаю, спускается отсюда, то у него нет выбора. Он волей-неволей должен будет пройти через единственный колодец, находящийся над ороге, прежде чем добраться до Вади-Аддира, где намерен перехватить своего врага. И мы будем ждать его здесь, — ткнул он пальцем туда, где на карте был обозначен колодец Бир-эль-Валид.

Падре Хоган покачал головой:

— Но как найти человека в море песка, на бескрайних просторах?

— Пустыня не прощает, — объяснил Жобер. — Здесь нельзя идти куда вздумается. Здесь идешь только туда, куда можно, то есть к колодцам. Кроме того, возможные маршруты легко вычислить в зависимости от цели пути и времени года. Сельзник прибудет в Бир-эль-Валид максимум через две недели, а мы уже будем ждать его там. Если я сделал правильные выводы, Сельзник в Сирии захватил врасплох отряд Ласаля, двигавшийся в гарнизон, и наверняка истребил его, выдав себя за командира. Я должен схватить его и передать спецкоманде, приводящей в действие смертные приговоры.

— Две недели, — проговорил падре Хоган. — Значит, потом у нас останется еще меньше времени, чтобы добраться до Песков призраков. Слишком большой риск.

— Сельзник, остающийся на свободе и преследующий нас по пятам, — это больший риск.

Падре Хоган встал.

— Этот поход уже сам по себе крайне рискован, полковник, и полон неожиданностей. Ваш обходной маневр не оправдан. Сельзник не может быть столь опасен, чтобы представлять угрозу для отряда легиона в полном боевом снаряжении, экипированного тяжелым вооружением. Или есть еще что-то, чего я не знаю?

— Больше ничего, — сказал Жобер. — Мне кажется, вполне достаточно истребления целого гарнизона, не считая дезертирства и других преступлений.

— Я не согласен, — возразил падре Хоган. — Эта экспедиция основана на договоре, а отклонение от намеченного маршрута ставит его выполнение под угрозу. Если миссия провалится, вы будете отвечать за последствия.

Жобер усмехнулся:

— Вы же не хотите вызвать дипломатический конфликт между нашими двумя странами, между Святой Римской церковью и ее первородной дочерью.

— Все обстоит гораздо хуже, — ответил падре Хоган; упрямство офицера казалось ему подозрительным.

Жобер стал серьезным, и падре Хоган понял, что попал в точку.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он.

— Я хочу сказать, что мы способны снабдить вас информацией о личности Сельзника…

— Недостаточной, судя по тому, что вы сообщили мне на данный момент.

— Я расскажу вам, что мы знаем, как и обещал, но могу также намекнуть, что, возможно, мы знаем больше.

Жобера явно задели эти слова, и падре Хоган, хотя и блефовал, подумал, что наверняка существует некая тайна, вероятно, постыдная и тягостная, и именно ее полковник хочет похоронить как можно скорее, расстреляв Сельзника.

— Расскажите мне, что знаете, — произнес он. — Это тоже входило в условия.

— Как я уже говорил, — начал Хоган, — интерес для нас представляет не столько отец Сельзника, сколько его мать. У них с Десмондом Гарретом одна мать — Эвелин Браун Гаррет.

Жобер вскинул брови:

— Вы уверены?

— Абсолютно. Все это случилось более пятидесяти лет назад: Джейсон Гаррет был американским инженером и работал в Восточной Анатолии на строительстве дороги, которая должна была пересечь Понтийские горы, соединив Эрзерум с Трапезондом. В районе возникли беспорядки, вооруженные выступления курдов, и султан отправил свои войска усмирить повстанцев. Гаррет, охваченный беспокойством, отправил жену с ребенком в Европу, но во время остановки в деревне Байбурт ее карету задержал для досмотра патруль — вполне обычная проверка. Но командир, едва увидев, был настолько поражен ее красотой, что велел привести женщину в свою комнату, предварительно убрав охрану. Он пытался соблазнить ее, а потом запугать, но так и не преуспел в этом. Тогда он прибегнул к насилию: надругался над ней, а потом удерживал рядом с собой до конца военной операции. После этого забрал ее в Стамбул и велел довезти до границы.

Потрясенная Эвелин Гаррет не осмелилась рассказать мужу о случившемся. Сообщила лишь, что заболела по дороге и ее приютили в монастыре Смирны. Но ее беды на этом не кончились: прибыв в Салоники, она поняла, что беременна. Женщина продолжила свой путь, добравшись до Белграда, а потом до Вены, где отправила в колледж своего сына Десмонда, который в силу юного возраста не осознал произошедшей трагедии, тем более что она сочинила для него жалостную историю.

Она сказала ему, что должна на какое-то время уехать, чтобы поправить здоровье, после чего отправилась в клинику, где родила мальчика и отдала его в сиротский приют пассионистов.[24]

Мужу она так и не открыла своего несчастья, но в душе затаила гнев и унижение от перенесенного насилия и в то же время страдала за невинного сына, брошенного на произвол судьбы. Эвелин Гаррет была женщиной воспитанной и чувствительной, родом из известной в Новой Англии семьи. Она дорого заплатила за свое решение сопровождать мужа в край, полный трудностей и опасностей, бросив вызов своей семье, резко противившейся сначала браку с юношей трудолюбивым и смышленым, но занимавшим скромное положение в обществе, а потом намерению следовать за ним в дикую местность, населенную едва ли не варварами.

Полковник Жобер затянулся сигарой и покачал головой.

— Могущество Церкви… — сказал он. — У вас глаза и уши повсюду, вы подслушиваете на исповеди самые постыдные тайны. У вас нет оружия, но вы способны манипулировать королями и государствами. У вас нет своей территории, но вы повсюду. Земли возрождаются после изнурительных войн, а вы ведете свою битву везде, непрерывно и беспощадно.

— Мы не можем остановиться, — проговорил падре Хоган. — Нужно донести до людей послание, прежде чем истечет время.

— Откуда вы знаете, что именно Сельзник — тот ребенок, отданный в венский сиротский приют?

— Наши организации стараются отслеживать жизнь тех, кто был доверен им в младенчестве, особенно если они отличаются в хорошую или плохую сторону.

— Да уж, — усмехнулся полковник Жобер. — Особенно если они чем-нибудь отличаются. Это все, что вы намеревались рассказать мне о Сельзнике?

— Пока да, — ответил падре Хоган, — остальное зависит от успеха моей миссии.

— Не беспокойтесь. Я беру всю ответственность на себя. Сначала захвачу Сельзника, а потом проведу вас в Калат-Халлаки и Пески призраков. Я тоже не хочу провала: если уж священник доходит до того, что угрожает международным скандалом, лишь бы только не опоздать, значит, речь идет о совершенно особой миссии… Разве не так, преподобный?

Падре Хоган не ответил. Жобер поднялся и затушил сигару о каблук.

— Нам лучше лечь спать, — сказал он. — Спасибо за помощь, падре. Без этого аппарата не удалось бы получить информацию, которая позволит поймать крайне опасного человека. Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что голос в мгновение ока способен пересечь бесконечные пространства пустыни и достичь затерянного в песках отряда, скрытого под покровом ночи? Подобная сила приписывалась лишь гласу Божьему.

Падре Хоган поднял глаза на созвездие Скорпиона.

— Глас Божий… — повторил он словно бы про себя. — Ребенком я слышал его в дуновении ветра и раскатах грома, в грохоте волн, разбивавшихся о скалы…

— А здесь только тишина, — подхватил Жобер. — Тишина, которая царила до нашего появления и будет безраздельно властвовать на этой планете после нас до скончания времен. Пустыня — это застывшее в камне пророчество. Спокойной ночи, падре Хоган.

Он ушел и растворился в темноте.

Отряд двинулся в путь перед рассветом и целый день шел по этой каменистой земле, покрытой тончайшей пылью, похожей на тальк. На следующий день вдали показался караван, идущий в противоположном направлении, и Жобер долго рассматривал его в подзорную трубу, прежде чем тот затерялся в барханах. Больше за все время пути они никого не встретили и продолжали ехать, сверяясь с компасом, поскольку дорога порой полностью пропадала.

Падре Хоган, в первые дни жестоко страдавший и почти задыхавшийся в этом климате, постепенно ощутил чары царивших здесь ярких огней, насыщенных красок, кристальной чистоты воздуха и неба, на котором день и ночь сменяли друг друга, поражая контрастами света и тьмы.

Дорога, представлявшаяся ему сначала олицетворением выхолощенной адскими муками природы, на каждом шагу являла свою скрытую жизнь, сотканную из сильных запахов далеких земель и морей, приносимых свободным, чистым ветром из ослепительного света и тающих теней, из тайного присутствия неведомых существ, ощущаемого лишь в глубокой тишине рассвета и в зареве заката.