Архив - Илья Штемлер

В зале поднялся шум. И не было слышно, о чем там еще говорит Тая, отбиваясь от рук своих сокурсников.

– Софья Кондратьевна! – кричала Тая сквозь слезы. – Скажите этим дуракам! Они вас боятся, послушают! – Тая вырвалась из ряда и пробежками устремилась к выходу, ослабляя на ходу свой тесный синий галстук.

– Как ваша фамилия?! – крикнул ей вслед Мирошук.

Тая лишь отмахнулась.

А в это время на трибуну продиралась Софья Кондратьевна Тимофеева. Маленькая, крепкая, она властно раздвигала мешающих ей людей. Кто-то и сам, по-чумному, сторонился, точно от шаровой молнии, кто-то улыбался, произносил одобрительные слова.

– Как фамилия этой девушки, вашей практикантки? – нервно произнес Мирошук навстречу Тимофеевой.

– Ну, фамилию ее я вам, положим, не скажу, – буркнула Тимофеева, взбираясь на возвышение в конце зала. – Еще устроите ей какую-нибудь пакость.

Мирошук кисло улыбнулся, желая представить слова Тимофеевой как своеобразную шутку. Но это ему не удалось, и он нахмурился. Он решил, что Тимофееву сегодня не понесет на трибуну, – и на тебе, полезла, стерва языкастая.

– Шли бы вы на место, Евгений Федорович, – Тимофеева встала рядом с Колесниковым. – Не проросли же вы здесь.

– Может быть, Евгений Федорович еще не все сказал? – сухо вставил Мирошук.

– Из ваших наставлений? Все сказал, все. Верно? Вы все сказали, Колесников? – она смотрела снизу вверх, задрав голову. – У меня разговор поважнее вашей болтовни.

Колесников покорно отодвинулся, постоял и спустился в зал. Его взгляд скользил вдоль стены. Нины Чемодановой на месте не было. Он приостановился и внимательно посмотрел. Никакого сомнения, стена у радиатора оголилась… Приметив случайно пустующий стул, Колесников сел в своей привычной позе, ссутулив плечи и приспустив между коленями длинные руки. А может быть, Нина сидит поблизости, не могла же она уйти? Он поднял голову, огляделся. Кругом чужие лица, из знакомых, пожалуй, только Толя Брусницын, что сидел у самого прохода. «Откуда эти люди?» – вяло подумал Колесников и тут же услышал голос Тимофеевой.

– Жареным запахло, вот и набежали. А вовсе не из-за меня да Брусницына. С нами как-нибудь разберемся… Хочется им поглазеть, как сшибают с ног Илью Борисовича.

Тени закатного неба падали из потолочного стеклянного фонаря на круглое лицо Тимофеевой, придавая видимость прекрасного здоровья.

– Софья! – громогласно бросил с места Гальперин. – Что ты задираешься?!

– Софья Кондратьевна, мы еще коснемся этого вопроса, – рассерженно подхватил Мирошук. – Вы торопитесь.

Тимофеева повела рукой, словно их обоих повязала одним движением, сидите, мол, буду еще у вас спрашивать, что мне говорить… Со стороны это выглядело пренебрежительно, особенно для тех, кто мало знал Тимофееву. В зале послышалось возмущение…

– Дайте слово Гальперину! – выкрикнул кто-то. – Без адвокатов обойдемся.

Это разозлило Тимофееву. Она тряхнула боевым помпоном и крикнула, переходя на визг:

– А я попрошу! Я попрошу покинуть помещение всех, кто не имеет отношения к нашему учреждению!

В воздухе смешались аплодисменты, хохот, возгласы и даже свист.

В этом шуме особенно благостно выделялся островок, где в основном сгруппировались сотрудники отдела исследования, вместе с Шереметьевой. А сама Анастасия Алексеевна вскинула сверх руку, словно прилежная ученица.

– Хотите что-то сказать, Анастасия Алексеевна? – спросил Мирошук.

Все обернулись к Шереметьевой.

– К сожалению, это вновь касается Колесникова, – Шереметьева не успела договорить, как весь зал взбунтовался.

– Хватит с Колесниковым. Надоело, сколько можно?! В рабочем порядке.

– Но товарищи, – растерялась Шереметьева. – Нарушение должностной инструкции…

– Хватит! – кричали из зала. – Повесить Колесникова, к чертовой матери! И все тут… Вернемся к Гальперину.

Анастасия Алексеевна Шереметьева относилась к людям с несколько притуплённым чувством юмора, и вследствие этого ее переход от благостности к воспаленной ярости был весьма скор. И неуправляем. В этом она мало чем отличалась от Тимофеевой… Казалось, синий креп платья с трудом сдерживает мощную грудь Анастасии Алексеевны. А в гневе она была особенно хороша: зеленые глаза, короткий вздернутый носик с резкими дугами. Даже литой армейский затылок принимал изящный кувшинный изгиб.

Шереметьева села.

Мирошук воспользовался замешательством. Коротко перекинувшись словами с Шелкопрядовым, он поднялся.

– Товарищи. На повестке дня собрания стоит информация инспектора Главного управления. Вопросы важные, касаются ряда вопросов… Минуточку, товарищи! – Мирошук повысил голос, чтобы перекрыть нарастающий недовольный шум. – Но мы посоветовались и решили ознакомить собрание с делом, которое нам преподнес уважаемый заместитель по научной работе Илья Борисович Гальперин… А потом вернемся к текущим делам

– Правильно, правильно! – одобрил зал, заглушая голос Мирошука.

Тот недовольно покрутил головой, пожал плечами и взял со стола бумагу.

– Я вот и хочу перейти к этому так называемому делу! – воскликнула Тимофеева. – Происходит странная история. Кавалер двух орденов Славы, с осколком в легких, понимаете…

– Нет уж, позвольте мне сказать, – перебил ее Мирошук. – А с вами, Софья Кондратьевна, мы поговорим на парткоме. Это политическая диверсия, понимаете…

Между Тимофеевой и Мирошуком возникла перепалка. Короткая, но бурная. Перепалка могла бы и продолжиться, если бы на возвышение, тяжело ступая, не поднялся бы Гальперин. Он трудно дышал, и было видно, как темнеют мешки под глазами на мучнистом лице. Тесный пиджак, казалось, стал еще теснее, стягивая плечи и словно выдавливая вперед просторный живот.

– Вот что, Софья, – пророкотал Гальперин в наступившей тишине. – Ты заступница с большим стажем… Только тут дело, на мой взгляд, пустяковое. Не стоит таких усилий. Тем более женщины… Пусть уж мужчина его правит. А директору и по должности сподручней.

Сарказм звучал в голосе Гальперина. Мирошук побурел. Он почел себя незаслуженно обиженным

– А я тут посижу, среди начальства. Хотя и не пригласили, – заключил Гальперин и добавил тихо и как-то в нос: – Может, в последний раз.

Мало кто это расслышал, и среди них – Анатолий Брусницын. Не расслышал, а скорее почувствовал, как улавливают ноздрями дуновение легкого ветерка… Вообще, сегодня Брусницын испытывал особое возбуждение. Ему нравилось это помещение, где не было дверей и его ничто не тревожило. Нравилось, что пришли и малознакомые люди, правда, тех, из института Истории, он знал, они были нередкими гостями в каталоге. И знал, что кое-кто не очень хорошо относится к Гальперину. Все это являлось признаком того, что у Гальперина и впрямь дела неважнецкие. Человек, не избалованный подарками судьбы, слабохарактерный и робкий, Брусницын жил в предчувствии особых для себя перемен, неожиданно поманивших склеротическим пальцем Гальперина в тот памятный вечер, в доме Ильи Борисовича. Чем черт не шутит, Гальперин стратег, все знает наперед. Возможно, именно сейчас и произойдут те перемены. А как бы он, Брусницын, развернулся на должности заместителя по науке! Его честолюбие, затертое природной робостью, чуть было не потерпело сокрушительный удар. Он чувствовал, что сможет покончить с собой, назови Женька Колесников его фамилию, как консультанта в написании дурацкого письма, о чем Брусницын сожалел. И вспоминал со страхом, словно носил в кармане гранату… Но, слава богу, Колесников сдержал слово и не обмолвился о нем на собрании, а мог. Брусницын с благодарностью поискал взглядом Колесникова. Тот расположился невдалеке, впереди на два ряда, и, приподняв голову, следил за тем, что происходило на возвышении.

А на возвышении происходило следующее.

Софья Кондратьевна Тимофеева ушла, пыхтя в негодовании, точно рассерженная ежиха. Илья Борисович Гальперин сидел у края стола, сложив на груди руки и вытянув ноги, отчего весь зал мог видеть его голубые носки в гармошку. Человек из Москвы, Александр Авенирович Шелкопрядов, порученец Главархива, идиллически подперев сцепленными пальцами кошачью голову, косил глаза на директора. Сам же директор приподнял тощие плечи и заронил между ними голову, напоминающую высохшую тыкву.

Вся эта троица вызывала ощущение сборища участников абсурдной игры марионеток, попавших в ситуацию, когда зрители требовали раскрыть правила игры. А они испытывали крайнее неудовольствие, словно их, усталых, продолжали дергать за веревки. Даже Гальперин. Казалось, он должен вести себя иначе, но и тот с каким-то злорадством смотрел на Мирошука, приоткрыв свой несуразно маленький, детский рот. Вероятно, так подсудимые выслушивают неправедный приговор, изумленные его несправедливостью и на какое-то мгновение единясь в этом изумлении со всеми участниками суда.