Архив - Илья Штемлер

Зал испуганно притих. Всем известно, какие мерзавцы живут в этом треклятом Израиле, о коварстве которого день-деньской вещают радиостанции нашей страны, пишут все газеты… Это ж надо?!

Мирошук мучительно соображал. Он не ждал такого оборота. Лучше всего закрыть собрание. Отчитаться перед руководством, что мероприятие проведено, общественность поставлена в известность. Даже очень славно получится, как гора с плеч…

Признаться, вся эта затея была Мирошуку не по душе. Лишь проклятая чиновничья робость помешала без лишнего шума заверить гальперинскую подпись, и дело с концом. Дать сейчас слово Шелкопрядову, пусть отбарабанит о текущих новостях архивной службы, и все! Что же касается Колесникова, то все надо решить в рабочем порядке…

Мирошук поднялся, оглядел зал.

И вновь заметил тянущуюся руку Шереметьевой.

«Ну и зануда!» – раздраженно подумал Мирошук, чувствуя, что начальник отдела использования вновь все может опрокинуть, хорошо еще ушла Тимофеева… Или затаилась где-нибудь, ждет подходящего момента?

– Слушаю вас, Анастасия Алексеевна, – недовольно проговорил Мирошук и добавил: – А может быть… Давайте лучше остальное в рабочем порядке…

– Мне неясно, Захар Савельевич! – в голосе Шереметьевой не осталось и следа обычной ласково-учтивой манеры, с которой она обычно начинала свои выступления. Тут сразу слышалась злость, отголосок незабытой обиды, что нанесли ей на собрании. – Что же получается? Мы третий год воюем в Афганистане против врага, в руках которого есть и израильское оружие. Арабы бегут со своих земель… И мы должны укреплять армию агрессора? Их технический потенциал людьми, получившими наше образование?

В зале ехидно засмеялись. Мирошук зыркнул взглядом в глубь помещения – именно оттуда доносится ехидный смешок по любому поводу.

– Да не поедет он туда! – бросил настырный хриплый голос – В Америку сиганет, ведь русским языком сказано.

– Пусть в Америку! – продолжала Шереметьева. – Сколько лет мы будем такое терпеть от них? Сколько лет мы будем такими дураками? И почему директор прикрывает Гальперина? Или его клевретку Тимофееву?

– Помилуйте! Я прикрываю? – Мирошук испугался.

– Вы! – точно выстрелила Шереметьева. – Черт знает что, – Шереметьева на мгновение запнулась, но справилась и решительно произнесла: – Александра Портнова совершила проступок с ценными документами, Тимофеева ее прикрыла…

Колесников вскочил на ноги.

– Опомнитесь, Анастасия Алексеевна! Что вы такое говорите, честное слово. Вам будет стыдно завтра, стыдно…

– А ты молчи, придурочный! – истерично выкрикнула Шереметьева. – Мне стыдно, что я работаю с такими, как ты и твоя хозяйка… Да, да… Если мы, каждый из нас, не решимся на самую высокую правду, все погибнет. Не только от Гальпериных, но и от Тимофеевых…

– Правильно! – закричали жидковато в зале. – Верно, Шереметьева! Пусть уезжают к своей Стене Плача. Не перевелись еще у нас специалисты…

А шум нарастал… Кто-то даже встал на сиденье, чтобы лучше видеть. Или понять. Мирошук и Шелкопрядов кричали в зал, пытаясь успокоить… Многие из сидящих с испугом и изумлением оглядывали своих орущих соседей, которых они впервые вообще видели в архиве…

Сквозь толпу к столу президиума продирался полноватый мужчина в синем рабочем халате.

– Посторонись! – кричал он хриплым, уже знакомым голосом, словно профессиональный носильщик. – Посторонись! – проходя мимо Брусницына, мужчина неуклюже наступил на отставленную в проход ногу Анатолия Семеновича…

Брусницын поморщился и с некоторым недоумением проводил взглядом настырного мужчину, признавая в нем вспомогательного рабочего Ефима Хомякова… Вот тебе на! Неужели и он собирается митинговать?

Брусницын вытер о брюки вспотевшие ладони… Надо решиться, думал он, если уж и этот… Иначе все может полететь к черту! Надо заявить о себе. Прямо и решительно. Иначе его не заметят, могут выдвинуть другого человека, хотя бы из института Истории могут пригласить. Кто теперь будет считаться с мнением бывшего заместителя по науке Гальперина? Никто! Надо действовать решительно… А ладони вновь покрылись потом, липким и холодным.

Брусницын вновь вытянул в проход ногу для удобства и полез в карман брюк, вытащил кошелек. То поднимая глаза, чтобы следить за происходящим у стола президиума, но вновь опуская, он считал деньги. Хорошо, что Зоя оставила ему двадцать пять рублей, отнести долг родителям. И своих было в заначке семь рублей. В сумме – тридцать два рубля… Надо еще одиннадцать, эх, черт… Такое может быть раз в жизни…

Тем временем Хомяков вскочил на возвышение.

– В чем дело?! – выкрикнул Мирошук. – Вам-то что здесь нужно?

– Скажу, скажу, – пообещал Хомяков и обернулся к залу.

Круглое лицо пылало фанатичным азартом… Все собрание он сдерживал себя. Иногда прорывало, и он выкрикивал что-то своим хриплым голосом. «Ну зачем тебе? – укорял он себя. – Жизнь тебя учила, дурака. Погонят из архива и все тут!» И лишится он варгасовской премии. Нет, после этого не погонят, перечил другой голос, испугаются. Таких везде пугаются. Гальперина – погонят, а меня – нет. Напрасно эта крикуха, Тимофеева, дунула отсюда, было бы ей уроком, а то небось считает меня последним человеком… Хомяков уже сталкивался по работе с начальницей, она ему выдала за небрежную транспортировку, грозила выгнать. Это воспоминание еще больше подтолкнуло Хомякова. Не выгонит теперь, не посмеет. У Хомякова будет верный козырь. Ве-е-рный! Испытанный годами! Ему, как недоучке истфака педагогического института, это известно. Конечно, Хомяков мог плюнуть и растереть, ну их! В тени спокойней, не обожжет. Да и сердце вот-вот выскочит, так весь и обмирает… Но ничего не мог с собой поделать Хомяков, Ефим Степанович. Ноги сами тянули его к председательскому столу.

– Вот что, – начал он ловить свои снующие мысли. – Не мог я усидеть на месте, когда такое происходит. С души воротит. Я человек маленький, вожу в тележке документы… Но душа обливается кровью. Как же так, а? Товарищи! Оказывается, родственники заместителя директора по науке живут «за бугром», как он выразился. А у самого под рукой несметные богатства наши, российские, бесценные документы? А?!

– Верно говорит работяга, – поддержали в зале. – Думать надо, товарищи!

Гальперин смотрел на возникшего вдруг у стола человека. На его распухшее бледное лицо, на розовую плешь, что проявилась под короткими сивыми волосами, на зоб, тестом наползающий на синий рабочий халат… Мысль, что сверлила Гальперина тогда, в кабинете директора, вновь торкнула память… Постой, постой! Конечно, именно… синий халат. Тот, добросовестный санитар из морга Второй Градской больницы, был в таком же синем халате, когда хоронили мать Кольки Никитина, старого гальперинского дружка.

– Послушайте! – перебил Гальперин. – А вы не работали в морге? А?! Вторая Градская больница!

Лицо Хомякова стало еще бледнее.

– Да. Ну и что? – ответил Хомяков.

– Я и смотрю, знакомая харя, – Гальперин был верен себе, не выбирал особенно слов. – Работали в морге, спроваживали покойников. А теперь вот собрались и меня спровадить… Не рано ли, приятель?

Зал с любопытством внимал разговору. Мало профессий, которые в душе человека вызвали бы такое отстранение, как та, чем занимался в прошлом Хомяков. Что-то сместилось в общей атмосфере. Даже крикуны из стаи доктора наук Альпина-Альперовича почувствовали явную неловкость.

Анатолий Брусницын приподнялся с места и, согнувшись, потянулся к Колесникову.

– Женька, одолжи одиннадцать рублей, а? Будь другом, – шепнул он тому на ухо.

Колесников скосил хмельные глаза, он ничего не понимал – какие деньги? Что тот, сдурел? Нашел время! И вновь уставился на возвышение в конце зала.

– Прошу тебя, мне надо. Срочно! – молил Брусницын.

– Ну ты, ей-богу! – шепотом сердился Колесников. – Где я тебе возьму?

– Ну дай, умоляю, хоть сколько.

У Колесникова оставалось рублей семь, а до получки еще неделя.

– Завтра верну, клянусь жизнью. С утра, – сипел Брусницын.

Колесников уловил особую интонацию этой, неуместной сейчас, просьбы. Так Брусницын никогда не говорил… Не отводя глаз от трибуны, Колесников полез в карман и сразу нащупал деньги, благо кошелек его никогда не отягощал.

Брусницын цапнул мятые рубли и, согнувшись, вернулся на место. Пересчитал – семь рублей. Итого, тридцать девять. Еще надо четыре рубля. Четыре рубля, от которых зависит так много… Брусницын вертел головой, искал, у кого бы стрельнуть?!

Тишина в зале его чем-то встревожила. Он поднял глаза, увидел по-прежнему стоящего со стороны Гальперина этого Хомякова. Но разобраться в ситуации не успел, услышал за спиной чей-то сдавленный шепот:

– Хана Илье Борисовичу. Раз уж гробокопатели пошли в атаку.