Дурочка - Дора Карельштейн

Грузины вселились совместно с огромной бутылью в плетеной корзине, литров на десять, наполненной грузинской чачей, по сравнению с которой русская самогонка – невинный напиток.

Кроме того, в грузинскую коллекцию входила вместительная сумка первоклассного чая с личных плантаций и чемодан отборных фруктов.

Читающий, небось думает: «Опять дуракам повезло!»

Отвечаю – на этот раз повезло грузинам, а мы были просто дураками, которым не очень повезло.

Мы не располагали даже проходной комнатой.

Везде были грузины!

И не только наши. На бутыль с чачей и фирменный чай слетелись все торгующие грузины Советского Союза.

Наша главная комната превратилась в чайхану, где не возбраняется распивать крепкие спиртные напитки.

Функционировало заведение круглосуточно без расписания.

Целый вечер, с захватом доброй половины ночи, приходили и уходили грузины различного возраста и вида.

Пили чачу и чай, готовили и ели острые грузинские блюда, громко разговаривали по-грузински и также громко ругались матом по-русски.

Иногда далеко за одиннадцать молодые звонкие голоса затягивали трогательную грузинскую народную мелодию.

Если кто-нибудь из соседей приходил узнать, в чём дело и когда, наконец, будет порядок, его встречали, как дорогого гостя, усаживали за стол, и через короткое время после знакомства с чачей он забывал, зачем приходил, и вскоре в грузинские мелодии врывались белорусские рулады.

Трезвенник Виталий, чтобы не обидеть квартирантов, уступал просьбам выпить, делал круглые глаза и с ужасом опрокидывал в себя полстакана огненной жидкости, после чего у него на лице застывала полуидиотская-полувежливая улыбочка, с которой он засыпал где-нибудь в уголочке до утра, когда ему надо было на работу.

Я, не раздеваясь, дремала в комнате, которую мы сдали грузинам.

Утром, наоравшиеся и напившиеся грузины засыпали кто где.

Мы ходили сонные, смущённые и не знали, что делать, считая неудобным прервать контракт, а точнее выгнать квартирантов.

Весёлая жизнь длилась целый месяц, и мы получили за всё это шестьдесят рублей, полсумки грузинского чая и впечатляющие воспоминания.

По сравнению с ними, (грузинами) вернувшиеся домой дети, казались нам тихими воробышками, а семейная жизнь сплошным праздником.

Как раз в это время мои вездесущие пациенты доставили мне волнующую весть, что через день коньяк должен подорожать в два раза! Я показала себя зрелым бизнесменом, и закупила у моей пациентки-продавщицы на все шестьдесят рублей пяти-звездного коньяка.

Слухи, конечно, оправдались.

Благодаря тому, что за месяц Виталий не успел полюбить чачу, а наоборот испытывал отвращение ко всему спиртному, я успешно вернула коньяк в магазин, но уже в два раза дороже!

Таким образом грузинский капитал удвоился и вместо пылесоса мы купили… холодильник Минск-2, на который ждали очереди по записи и как раз получили уведомление, что подошла наша очередь. (Что бы мы делали без такой удачной грузинско-коньячной авантюры?!!)

Последующие 15 лет пользования холодильником, я с нежностью вспоминала весёлых грузин, считавших, что евреи не самые худшие на этом свете.

Вопрос с пылесосом был отложен на неопределённый срок, но новых экспериментов со сдачей квартиры мы уже не проводили.

Но до того как мы стали обладателями описываемых хором, а тем более попробовали сдавать внаём жильё, мы ещё долгое время были бедными квартирантами.

Наше хождение и заглядывание в калитки с вымученными «приятными» улыбками не давали результатов.

Мы приуныли, наш неувядаемый беспочвенный оптимизм заметно убывал. Когда дело дошло до 31 августа, то есть на следующий день мне предстояло идти в институт, а ему на работу, мы больше не веселились, а улыбку натягивали на лица, как узкое платье на мокрое тело, и трудно было бы назвать её приятной.

Однако, когда мы окончательно разучились улыбаться, то счастье само, наконец, улыбнулось нам!

«Улыбка счастья» предстала нам в виде хмурой, неприветливой, неряшливой старухи, которая пригласила нас в дом.

Дом находился на Гоголевском переулке, выглядел кокетливо, с цветами в палисаднике и выходом в небольшой уютный внутренний дворик.

Внутри домика кокетливость и уют исчезали, уступая место неряшеству и неприветливости, напоминавшим облик хозяйки.

То что она нам предложила нельзя было назвать ни комнатой, ни коридором, это был какой-то аппендикулярный закоулок между комнатой и кухней, без окон и дверей.

Но на этом маленьком пространстве уместился полутора спальный пружинный матрац на ножках (в хорошем состоянии), сев на который для пробы, мы уже были не в состоянии встать с него.

Другой мебели в закоулке, который сдавался по разряду проходной комнаты, не имелось.

Но хозяйка обещала «усилить» меблировку, то есть втиснуть около матраса тумбочку и стул, при этом она нам словоохотливо, хоть и хмуро объяснила, что второй стул нам совсем ни к чему, так как один из нас может сидеть на «диване».

Мы дружно кивали головами и на всё соглашались.

Последний день августа был в Минске жарким.

Мы целый день «совались» в чужие калитки, одевая и снимая просительно кисло-сладкие улыбочки и выставляя свои кандидатуры на роль квартирантов, и целый день получали в ответ периодически вежливые, насмешливые, подозрительно-злобные иногда сочувственные и прочие – НЕТ.

Нередко отказы сопровождались злобным лаем разномастных собак, начиная грозными овчарками и кончая наглыми болонками с занавешенными глазами.

Мы были уставшими, потными, целый день не ели, хотя имели в сумке белый батон и начавшее таять сливочное масло.

Наша самая заветная мечта в тот момент была забраться с отёкшими ногами на несравненный пружинный матрас, положить масло на батон и лопать это блаженство, представляя себе как после этого растянемся во всю длину на этом ложе, избавившись от чемоданчика и сумки, которые он целый день бессменно таскал.

Мы были на пороге счастья…..но мешало этому счастью как раз отсутствие порога, а также дверей, поэтому не в меру говорливая крупногабаритная хозяйка в кофте, юбке и платке, как маятник сновала около нашего матраца, ненавязчиво внушая нам длинный список наших обязанностей и ничего не упоминая о наших правах.

Мы невежливо молчали, заняв рты вожделенным батоном с натуральным сливочным маслом, которое подтаяв, было ещё вкуснее, пропитывая белую мякоть свежего хлеба.

Когда она появилась примерно в двадцатый раз за первые полчаса нашей аренды жилой площади и заявила, что я должна мыть пол не только в нашей «комнате», но и в той части, которая предшествует ей, так как мы будем проходить через это пространство до того, как доберёмся до своего матраса, мой дорогой как раз проглотил очередной кусок батона и очень некстати показал себя любящим мужем.

Он хотел остаться наедине со мной, и чем быстрей, тем лучше!

Поэтому в его голосе угадывалось раздражение, когда он произнёс реплику неудачную по форме и неприемлемую для данной особы по содержанию.

Он сказал: «Извините, но моя жена учится в мединституте, у неё всегда должны быть мягкие и чистые руки, поэтому она никогда не моет полов! Может быть, я иногда буду мыть».

Надо сказать, что полов я не мыла только потому, что не имела оных.

Позже я продолжала учиться в мединституте и с большим успехом мыла полы, стирала пелёнки, готовила пищу и мыла посуду, включая кастрюли. Но тогда его речь, полная любви ко мне, вызвала в старухе взрыв ненависти и негодования.

Она остановилась, как будто получила пощёчину, поджала губы и прошипела: "Не нужны мне такие квартиранты! Ишь, расселись на диване! (Она имела в виду матрац)

Забирайте свой жидовский чемоданчик и уходите!"

Я похолодела.

Батон, смазанный маслом, застрял в горле и не шёл ни туда, ни обратно.

Туда из-за спазма, обратно из-за голода.

Я его всё-таки судорожно проглотила и самоотверженно завопила:

«Не слушайте его! Я буду мыть полы!»

Поджатые губы не растянулись в улыбку. Моё смирение только добавило уверенности и злости.

Шипение перешло в крик.

– Евреи, они завсегда евреи, пили нашу кровушку и в золоте ходили!

Пошли отсюда! Я помою полы, чтобы духу жидовского не было!"

Я хныкала, и в отчаянии умоляла её подождать хотя бы до завтра, когда я вернусь с института, а он с работы.

Видя мой жалкий вид, она всё больше воодушевлялась и готова была выкинуть наше «имущество».

О мужчине мы как-то забыли и не замечали выражения его лица, иначе мы бы, наверное, вели себя несколько иначе: я – поуверенней, а она – помягче.

Он бесцеремонно лежал, кощунственно положив ноги в пыльных туфлях на «диван» а руки за голову.

– Пошла вон! – очень тихо и спокойно заорал он – а то выкину в окно!

Не было в нашем «аппендиксе» окна, но обещание было гораздо убедительней, чем мои беспомощные попытки отыскать сердце в этой груде мяса.