Башни из камня - Войцех Ягельский

Сквозь потрепанные геройские маски и одежды все больше просвечивали старые и новые воплощения Мансура, Омара, Мусы, Сулеймана.

Мансур был теперь уже не только боевым, заботливым командиром отряда, но и гордецом, и невыносимым педантом.

Омар, прозорливый шеф штаба, оказался нудным учителем, который, несмотря на тридцатку за спиной, не смог добыть ни денег, ни жены.

Смелый разведчик Муса стал просто забавным бездельником.

Нелюдим Сулейман — завистливым неудачником и простым лесником.

Героем без страха и упрека не был уже даже Мохаммед, который помогал своему брату-близнецу Идрису вести дела в Москве. Собственно бизнесом занимался Идрис, а Мохаммед только ездил в Россию, чтобы выбивать из несолидных плательщиков своевременный возврат долгов и оплат. Методы убеждения, применяемые Мохаммедом, оказались настолько эффективными, что чеченец прославился на весь Кавказ, и ему не раз приходилось отправляться в Дагестан, Ингушетию или даже Азербайджан не только собирать долги, но и разрешать споры между контрабандистами, браконьерами и деловыми людьми. «Когда дело доходит до конфликтов, всегда обращаются к нам, чеченцам, — рассказывал он. — Просто мы беспристрастные».

Долинский тонул в черном дыме охваченной пламенем нефтяной вышки, в которую попала бомба. Ветер играл смолистым облаком, то прижимая его к земле, укрывая село и холмы вокруг, то внезапно вздымая вверх.

На залитом солнцем октябрьском небе самолеты рисовали белые геометрические фигуры, тут же тающие в голубизне. Над горбатыми вершинами холмов самолеты резко сбрасывали высоту, устремляясь вниз с таким ожесточением, как будто сами хотели разбиться в неприятельских окопах. В последнюю секунду взмывали вверх, сбрасывая бомбы. Повисшие неподвижно над склонами, черные вертолеты ежеминутно выстреливали ракетным жалом.

Чеченские окопы в двух — трех километрах отсюда молчали, оглушенные шквалом огня. Мы наблюдали за этим грозным зрелищем с холма на противоположной стороне долины.

Село пустело. Во дворах люди грузили пожитки на грузовики. Перегруженные машины, тяжко взвывая, выстраивались на дороге в похоронную процессию. Жители села не верили уже, что партизаны удержат окопы. А если россияне займут взгорье, то не завтра, так через неделю, другую, сойдут вниз преследовать партизан, обыскивать подвалы.

Деревенские дворы пустели с каждым часом. Тишину прерывал только стук болтающихся на ветру незапертых ставней. Стрельба на взгорье становилась все громче и как будто ближе.

В молчании возвращались мы в город, погрузившись каждый в свои мысли. Разговор не клеился.

Мое путешествие подходило к концу. Мансур сам торопил мой отъезд.

— Ты здесь уже слишком долго, — повторял он. — Слишком много людей о тебе знает, слишком много о тебе ходит разговоров.

Мы возвращались: я домой, а Мансур, Омар и Муса — в окопы над Тереком.

Так решил Мансур, а я не протестовал, и меня даже не покоробило то, что он опять отобрал у меня право выбора. Так было проще.

— Уезжаю, — твердил я сам себе, — но вернусь, как только захочу. Иногда мне казалось, что я один из них, что из зрителя я становлюсь

участником драмы. Узнаю обо всем из первых рук, от главных героев, разговариваю с ними, везде могу побывать, все увидеть своими глазами.

Я был свидетелем представления, которое разыгрывалось рядом со мной, так близко, что я с легкостью мог принять в нем участие или отказаться от этого, сохраняя контроль над происходящим. Его реализм и близость создавали дополнительную иллюзию того, что, неоднократно перевоплощаясь из зрителя в действующее лицо, я мог бы повлиять на дальнейший ход событий, изменить их бег.

Эта близость дурманила как пары гашиша, искажала реальный образ, порождала убежденность, что ты являешься свидетелем-участником чего-то действительно самого важного на свете. А это создавало ощущение собственной исключительности. В голове не укладывалось, что кроме нас и спектакля, который мы наблюдаем, что-то еще могло существовать, привлекать, быть достойным внимания. Поэтому таким трудным бывает возвращение к реальности, осознание того, что драмы и необычные события, которым мы были свидетелями, на самом деле не заслуживают даже упоминания вскользь, что они никого особо не интересуют. Как и мы.

Возвращение в реальность было и болезненным напоминанием о том, что приблизившись к последней, невидимой, но ясно ощутимой границе, я все-таки не переступил ее, не увидел сам, не убедился, как там, по ту сторону. Не проверил, насколько выслушанные рассказы и набросанные мной записи соответствуют правде. Или хотя бы, стоят ли они того, чтобы их проверять.

Мансур, Омар и Муса отвезли меня в небольшую деревушку на самой границе с Ингушетией. Здесь мы расставались. В деревне ждал Ислам с новой машиной и водителем, который должен был перевезти меня в Ингушетию. Мои проводники и охранники возвращались на свой безнадежный пост у реки.

Мансур крепко пожал мне руку.

— Ты уже сегодня будешь спать в своей постели, — недоверчиво покачал головой Муса.

Прощаясь, Омар не подал мне руки. Как будто это рукопожатие означало бы окончательное прощание со всем, что было его прошлой жизнью. Потом вдруг как будто что-то припомнил и стал лихорадочно шарить по карманам куртки.

— Это твоему сыну. Скажи, от чеченца.

В открытой, испачканной землей ладони лежали металлические щипчики для ногтей с розовым пластиковым зажимом. Память о прошлом его воплощении и, может быть, последний привет утерянному миру.

Весна

Странное чувство испытал я, увидев Хусейна по телевизору. Еще вчера мы беседовали, развалившись на диване в гостиной Исы, пили чай, курили. А сегодня в вечерних новостях показали, как российские солдаты заталкивают Хусейна в наручниках в тюремный фургон.

В багажнике машины Хусейна нашли двести пятьдесят экземпляров повстанческой газеты «Ичкерия». Офицер в теленовостях гордостью сообщал, что солдаты его поста нанесли бунтовщикам тяжелый удар.

Иса сходил с ума от злости. Наверное, немного боялся, что во время допросов приятель не выдержит и расскажет россиянам о квартире Исы, где регулярно собирались министры и депутаты повстанческого правительства. Хусейн, внешне похожий на борца-супертяжа, был не только депутатом чеченского парламента, но и бывшим адъютантом повстанческого президента Аслана Масхадова. Иса порекомендовал мне его в проводники как человека доверенного, с большими связями. Попав в руки россиян, Хусейн не только рушил мои планы, но — по мнению Исы — ставил под сомнение его авторитет и достоинство.

Иса Мадаев говорил, что он в своей деревне король. У него не было никакой официальной должности. Да и о какой должности могла идти речь во время страшной войны?! Я пытался понять, чем занимается мой хозяин и проводник, каким таким чудесным образом добывает деньги, позволяющие выживать день за днем не только его многочисленному семейству, но и целой армии дальних родственников и приятелей.

С самого рассвета, тут и правда какого-то бледного и хилого, дверь нашего дома не закрывалась ни на минуту. Иса вел визитеров в гостиную, плотно прикрывая дверь в комнату, где прятал меня.

Лейла, жена Исы, заваривала чай, угощала конфетами. Из-за закрытых дверей долетали возбужденные голоса, иногда смех. Гости выходили. Лейла настежь открывала окна, выгоняя из дома тучи сигаретного дыма. Но через минуту снова кто-то стучал в дверь или звал Ису прямо с улицы.

Иногда Иса велел сыновьям приготовить к дороге доживающую свой век волгу и исчезал до конца дня. Ни секунды не сидел без дела, но трудно было назвать работой то, чем он занимался.

Как-то я спросил Ису, где он пропадает целыми днями. — Управляю деревней, — бросил он, как будто немного удивившись вопросу.

Управляет деревней, вот так вот!

Не правили деревней российские солдаты, расположившиеся в разрушенном и разворованном цементном заводике! Ни поставленные ими чиновники новой администрации! Ни даже партизаны, которые днем укрывались в соседних лесах, а ночами пробирались в деревню. Правил Иса, не имея ни своей армии, ни бюджета, ни даже печати! Это к нему, а не в военную комендатуру или сельское правление шли люди за советом и помощью, его слушали, его решения соблюдали как закон. Без его ведома и согласия в деревне не могло абсолютно ничего произойти.

Власть Исы в деревне объяснялась тем, что его род правил Чири-Юртом очень давно, похоже, веки вечные. Исе не приходилось избираться или ждать назначения. Он получил деревню в момент рождения. Так же, как его старший сын Аслан получит ее в свое распоряжение, когда отец сочтет нужным или уйдет в другой мир. Готовясь к роли наследника, Аслан окончил университет, пошел добровольцем в российскую армию, по настоянию отца воевал на прошлой войне, наконец, женился, осел, стал уважаемым человеком. Если не совершит какой-нибудь ошибки или проступка, который жители деревни сочли бы позорным, он, несомненно, станет следующим деревенским королем, юрт-да.