1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

25 мая британское правительство, с французским на буксире, предложило Советскому Союзу пакт об ограниченной взаимопомощи. Вступление его в силу зависело от согласия третьих стран, над которыми нависала угроза, и само оно было выдержано вполне в духе дискредитировавшей себя Лиги Наций. Чемберлен так объяснял своей сестре эту стратегию:

«Сейчас нахожусь в более оптимистичном расположении духа. Худшее для меня время и, пожалуй, единственное, когда я по-настоящему обеспокоен — это когда я должен принять решение, но недостаточно ясно представляю, как мне поступить. Именно таким было начало прошлой недели. Галифакс написал из Женевы, что ему не удалось поколебать Майского во мнении относительно трехстороннего альянса, да и Даладье настаивал, что такой альянс необходим... Казалось, что выбор лежит только между его принятием и полным прекращением переговоров... В прессе тоже не было никаких выступлений против этого альянса; было очевидно, что отказ может вызвать огромные затруднения в палате [общин], если мне даже удастся убедить кабинет.

С другой стороны, у меня были глубокие подозрения насчет советских целей и сомнения в том, что касалось военных возможностей Советов, даже если бы они честно хотели и намеревались нам помочь. Но еще хуже было чувство, что этот альянс обязательно станет основой для размежевания противоборствующих блоков и тем доводом, который весьма затруднит или сделает невозможными любые переговоры или дискуссии с приверженцами тоталитаризма. Единственным моим сторонником, на которого я мог рассчитывать, оказался Рэб Батлер, а он — не из самых влиятельных союзников.

В этих обстоятельствах я послал за Хорасом Вильсоном в надежде, что разговор с ним прольет хоть какой-то свет на сложившееся, и вот постепенно сложилась идея, которая и была впоследствии принята. По существу она дает русским то, чего они хотят, но по форме и изложению старается не создавать даже мысли об альянсе, заменяя его декларацией о наших намерениях [курсив в оригинале] в определенных обстоятельствах, с целью выполнить наши обязательства по Статье XVI [о коллективном отпоре агрессии] Договора [о создании Лиги Наций]. И это на самом деле блестящая идея, ибо она как бы учитывает интересы всех независимых и в то же время, привязывая весь вопрос к Статье XVI, мы придаем ему как бы временный характер. У меня нет сомнений, что буквально со дня на день в Статью XVI будут внесены поправки или его вообще отменят, и это даст нам возможность, если мы сильно этого захотим, пересмотреть наши отношения с Советами.

Как только я со всей отчетливостью усвоил это, ко мне сразу же вернулось самообладание, которое не покидает меня до сих пор. Остается, правда, еще дождаться, что скажут на все это русские, но я думаю у них просто не будет возможности отказаться».22

Общественное мнение тоже оставалось важным фактором в политических расчетах Лондона и Парижа. Совершенно независимо от забот Чемберлена с британской прессой и палатой общин, Бонне был тоже озабочен и отмечал: «Сейчас в общественном мнении Франции и Британии складывается такое мощное движение в защиту соглашения с СССР, и во всем мире, включая Францию, среди громадного количества людей, даже самых умеренных взглядов, так крепнет убежденность, что именно от этого зависят судьбы мира, что в случае провала переговоров необходимо любой ценой возложить вину за это на Советский Союз».23 Это мнение разделял даже Сидс в Москве, и он открыто говорил Потемкину, что если переговоры не будут успешными, «то будет невозможно обвинить в этом» британское правительство.24

Чемберлен думал, что его трюк с Лигой Наций сработает и тогда советскому правительству будет трудно отказаться от предложенного. Но Молотов, которого можно назвать кем угодно, только не дураком, мгновенно раскусил стратегию премьер-министра: она стремилась свести значение предполагаемого альянса к «клочку бумаги». С этим же нечаянно соглашался и Ченнон: «...наши новые обязательства не значат ничего... этот альянс [основанный на Женевских соглашениях] настолько непрочен, нереалистичен и лишен какой-либо практической ценности, что способен вызвать у нацистов только усмешку».

На довольно бурной встрече с Пайяром и Сидсом 27 мая Молотов обвинил французское и британское правительства, ни много ни мало, в предательстве. И кто, прочитав приведенные выше признания Чемберлена сестре, рискнет сказать, что комиссар был не прав? В англо-французских предложениях не содержится никакого плана мероприятий, говорил Молотов, по оказанию эффективной взаимной помощи в случае войны. Эти предложения вообще наводят на мысль, что Британия и Франция на самом деле вовсе не заинтересованы в альянсе. Потом он обратился к ссылкам на Лигу Наций. СССР не был против Лиги Наций, замечал Молотов, но механизмы взаимопомощи, предусмотренные Лигой для защиты от агрессора были ниже всякой критики. «Может получиться такое положение: в Совете будет поставлен вопрос об агрессии против СССР со стороны какого-либо участника "Оси". Представитель какой-нибудь Боливии будет рассуждать в Совете, имеется ли наличие акта агрессии против СССР, нужно ли оказать СССР помощь, а в это время агрессор будет поливать советскую территорию артиллерийским огнем». И тогда я поневоле спрашиваю себя, почему эти предложения ставят нас в рамки договоренностей Лиги, в то время как в гарантиях Британии Польше об этом нет ни слова.25 Галифакс, похоже, предвидел такую реакцию Молотова, поэтому уполномочил Сидса сказать, что все эти ссылки на Лигу Наций имели целью только успокоить британское общественное мнение.26 Хотя эффективность этого была весьма сомнительна ввиду мощной поддержки альянса общественным мнением. Большинство людей нисколько не заботила судьба полностью дискредитировавшей себя Лиги Наций, если она становилась препятствием на пути к соглашению с Россией.

Сидс и Пайяр делали все возможное, чтобы убедить Молотова в британской и французской верности, но они не могли говорить за Чемберлена и Бонне, которые на самом деле не очень стремились эту верность хранить. Двумя днями позже 29 мая Сидс снова отправился к Молотову, чтобы хоть как-то сгладить впечатление. Но он даром тратил время. Молотов опять поднял вопрос о прибалтийских государствах, которые советское правительство желало бы видеть включенными в договор о гарантиях безопасности. Сидс ответил, что британское правительство было против предоставления гарантий тем странам, которые не желали их. Тогда Молотов напомнил о прецеденте с Чехословакией, которую Гитлер захватил номинально по ее собственному согласию. Это же могло случиться и со странами Прибалтики. Будут ли Франция и Британия, спросил Молотов, «оставаться долго непричастными, когда Бельгия, например, объединилась бы с Германией?» Сидс заключил, что Молотов был «совершенно невежествен в международных делах» и вообще был человеком, «которому чужды сам дух и процедура международных договоренностей — в отличие от четкой волевой установки партийного лидера». По умозаключениям Сидса Молотов обладал только «глупой хитростью» крестьянина. Но вот в глупости-то Молотова было обвинить никак нельзя.27

Пайяр, а потом и Наджиар, который вернулся в Москву в конце мая, оценивали Молотова совершенно иначе. Они сообщали о глубоком недоверии советского руководства к англо-французским предложениям, которое питалось еще мюнхенскими событиями. Даже Пайяр не находил защиту Сидсом британских предложений достаточно убедительной. А что касалось Молотова, то его недоверие, по словам Наджиара, как раз и проявило себя в этой резкости, которая шла вразрез с нормами дипломатического протокола. Эта «грубая простота», настолько непохожая на манеру Литвинова, вполне могла быть умышленной. Молотов не собирался удовлетворяться той ограниченной взаимностью, против которой был и Литвинов, и пытался показать, что в этом отношении вполне согласен с предшественником «Новый комиссар... пытается выторговать себе как можно больше преимуществ...».28 Резкое замечание, которое заставляет вспомнить еще апрельское замечание Литвинова, что чем дольше будут французы и британцы тянуть с заключением соглашения, тем большую цену заплатят потом.

31 мая Молотов выступал в Верховном Совете с речью, касавшейся главных целей советской политики. Он припомнил историю англо-французских уступок фашистским государствам, высшим выражением которых явилось мюнхенское соглашение. Эта политика постоянно противоречила всегдашней советской приверженности коллективной безопасности. Вспомнил он и о сталинской речи от 10 марта, еще раз заявив, что хотя Советский Союз до сих пор разделяет принципы коллективной безопасности, он все же не собирается исправлять ошибки других за свой счет. Молотов отметил некоторые признаки ужесточения англо-французской политики в отношении нацистов, но оставалось еще под вопросом, станут ли эти изменения постоянной, серьезной тенденцией. Франция и Британия хотели организовать отпор распространению агрессии, и Советский Союз соглашался участвовать в переговорах, полагая, что фронт против агрессии будет служить общим интересам. Но основой любого соглашения должны служить взаимная ответственность, равные обязательства и гарантии для всех государств по западным границам Советского Союза. И уже предостерегающей ноткой прозвучало, что все эти договоренности должны исключать возможность каких-либо «коммерческих отношений» с Италией и Германией.29 Все это прежде говорил и Литвинов, но в речи Молотова не было и следов сглаженности. Не было в ней и недальновидной крестьянской хитрости, о которой говорил Сидс, — только вполне оправданное недоверие к политике Франции и Британии. Литвинов тоже не доверял британцам и французам, но он не позволял этому недоверию вмешиваться в вопросы дипломатической гибкости — которой новый комиссар либо не обладал, либо не хотел к ней прибегать. Но главная трудность ситуации заключалась не столько в том, что советское недоверие к Чемберлену и Бонне было вполне оправданным, сколько в том, что советский рецепт четкого, предусматривающего все возможные последствия договора, автоматически делал невозможным достижение быстрого соглашения и увеличивал риск его срыва.