Черные тузы - Андрей Троицкий

Молодой человек, видимо, растроганный встречей с отцом, такой долгожданной и такой неожиданной, тоже не знал, что делать в эту волнительную минуту. То ли приблизиться к отцу, обнять его, то ли стоять, как стоял и ждать, когда отец выразит свое отношение к его неожиданному появлению. Казалось, сын готов был расплакаться от собственной беспомощности, от неумения выразить нахлынувшие горячей волной чувства. Он пригладил ладонью светлые непокорные волосы, шмыгнул красным носом и, сделав новый робкий шаг навстречу отцу, в нерешительности остановился. Мосоловский, испытывая нежданное волнение и замешательство, сумел справиться с чувствами, взял инициативу в свои руки. Он подошел к Виталию, порывисто обнял сына, прижал к себе. Молодой человек ткнулся в щеку Мосоловского мокрым носом.

– Ехал я ехал, – шлепая губами, громко забормотал он прямо в ухо отцу. – Уж ехал, ехал. Такая даль эта Москва, уж такая даль… А я ехал, ехал…

– Ничего, ничего, – Мосоловский, удивленный тем, что вдруг так разволновался, расчувствовался, похлопал сына ладонью по спине и ослабил объятья, отступил назад. – Хорошо, что приехал. Рад видеть тебя. Очень, очень рад. Это хорошо, что ты взял и вот так приехал.

Сын разделял радость встречи. Глаза молодого человека увлажнились, затуманились слезами. Старик Станислав Аркадьевич, с умилением наблюдавший эту трогательную сцену с дивана, кажется, тоже вконец расчувствовался, ненароком смахнул со щеки мутную скупую слезинку. «Вот жизнь, что она с нами делает? – подумал Мосоловский, часто моргая глазами. Вырос сын-то. Вырос человек, без отца, без меня вырос. Тяжелое детство в провинциальном городе, копеечное существование в бедной семье, рядом с истеричной матерью, служба в армии – и никаких перспектив. Но парень возмужал, стал мужчиной. И вот он здесь. И привел Виталия к отцу голос родной крови. Вот он приехал в Москву… Приехал в Москву… «На этом мысль Мосоловского остановилась.

Отец смотрел на сына, пытаясь отыскать в его лице свои черты, черточки, пусть мелкие, совсем незаметные, но свои. Губы похожи на отцовские, лоб высокий, тоже отцовский, улыбка… По молодости Мосоловский тоже умел так улыбаться, смущенно, немного виновато, даже краснеть умел в минуты волнения. А вот щеки Виталика, налитые, мясистые – это щеки Насти. И брови тоже матери, дугообразные, вразлет. Женские брови. И нос женский, какой-то курносый, не Мосоловского нос. И глаза у Виталия тоже материны, лукавые, какие-то подлые глаза. Но поражает в сыне ещё что-то неприятное, совсем чужое. Виталий выглядит старше своих лет. Нос действительно материн, какой-то красный, сопливый, таящий в себе хронический насморк, словно раз и навсегда отмороженный нос. И глаза какие-то немолодые, выцветшие, водянистые, словом, неприятные глаза. Нет, даже не Настины, вообще не поймешь, чьи глаза. «Видимо, пьет много и по девкам ходит, вот и покраснел нос от такой жизни, и глаза выцвели», – вдруг с неприязнью подумал Мосоловский, но вслух сказал совсем другое.

– Я письмо твое только три дня назад получил, вот оно, письмо, – сказал он, вытащил из внутреннего кармана пиджака помятый конверт и бросил его на стол, словно хотел продемонстрировать, что дорожит посланием сына, с собой его носит, у самого сердца. – Видно, долго шло письмо твое. Ответ написал и отправил в тот же день.

– И ответ написал? – брови сына взлетели вверх, глаза сына округлились, выпучились, будто Мосоловский сообщил ему что-то сверхъестественное, достойное глубокого удивления. – Вот как… И ответ написал… А я не получил, жалко.

– Даже хорошо, что не получил, – махнул рукой Мосоловский. – И как ты мог его так скоро получить? Я там о пустяках пишу. Ты садись, – он показал рукой на кресло. – Чего стоять? Садись, поговорим.

Не дожидаясь, пока сын сядет, Мосоловский, показывая пример, сам устроился в кресле, расстегнул пиджак и даже ослабил узел галстука. Сын, неловко потоптавшись на месте, сел в другое кресло, скрючился, поджав под себя ноги и выставив вперед корпус, и так, в неудобной позе, замер.

– Ну, давай, рассказывай, – Мосоловский, словно предвкушая захватывающий рассказ сына, потер одна о другую ладони, заерзал на мягком сидении. – Рассказывай все. – Чего рассказывать-то? – сын подернул плечами, тесно обтянутыми пиджаком и захлюпал мокрым носом. – Вот из армии демобилизовался.

– Как мать? – постарался сыграть заинтересованность Мосоловский. – Не болеет мать-то? Она-то как?

– Мать-то? – тупо переспросил Виталик. – А, чего с ней сделается? Не болеет.

– И, слава Богу, хорошо, что не болеет, – Мосоловский стал думать, о чем бы ещё спросить сына. – А чемодан твой где, где твои вещи?

– Вещи где? – молодой человек долго думал над простым вопросом. – Вещи на вокзале оставил. В камере. В смысле в камере хранения.

Дурацкий какой-то разговор, бестолковый. Впрочем, о чем говорить родственникам, пусть даже близким по крови людям, если они не виделись целую вечность? Сразу и тему для беседы не найдешь. Так и должно быть, это ничего, это пройдет. Сын, видимо, тоже нервничал, он взял с журнального столика большой конторский дырокол, которым пользовался старик, собиравший газетные подшивки, стал перекладывать дырокол из руки в руку, щелкать им. Мосоловский глянул на своего отца, ожидая от него поддержки, умных, подходящих к случаю слов, но тот продолжал молча теребить бороду. Чувство общей неловкости, видимо, передалось и Станиславу Аркадьевичу.

– А, в камере вещи, – кивнул Мосоловский, решивший, что вот сядут они втроем за стол, выпьют по рюмке за встречу, и всю неловкость как рукой снимет. – Мог бы их, чемодан то есть, сразу сюда привести.

Он замолчал, переводя взгляд то на старика отца, то на сына, смущенно опустившего глаза. Постепенно мысли Мосоловского приняли обратный ход. Да, вот он родной сын, перед отцом сидит. Ростом большой вымахал, а умственное развитие, сразу видно, оставляет желать… Двух слов складно связать не может. Да что уж там, надо посмотреть в лицо правде, назвать вещи своими именами. Парень просто безмозглый акселерат, переросток, жертва технической революции. Типичная жертва. Впрочем, какое отношение техническая революция имеет к этому сопливому человеку?

Нечего грешить на технический прогресс. Виталик – жертва пьяного зачатья. Это вернее. Ведь он, Мосоловский, в молодости попивал. Сильно попивал, так сказать, злоупотреблял. Пока здоровье позволяло, пока сердце не прихватило. А ведь он ещё тогда спорил с женой, настаивал на аборте. Но она не уступила…

В наступившей тишине Мосоловский явственно услышал сухой мужской кашель, доносившийся, кажется, с кухни.

– Кто это там? – спросил Мосоловский Виталика и почему-то перешел на шепот. – Кто это там кашляет?

– А, это земляк наш, он проездом в Москве, – тоже шепотом ответил Трегубович. – Зашел просто так. Он скорой уйдет.

– Между прочим, ученый человек, – добавил с дивана старик. – Я ему читал свои сочинения.

– Зачем ты его сюда привел? – не отставал от Трегубовича Мосоловский.

– Он земляк, – зашлепал губами Трегубович. – Ему поезда ждать на Мурманск полдня. Думаю, пусть здесь покантуется, чем на вокзале.

– Ну, ты даешь, – Мосоловский шлепнул себя ладонями по коленкам. – Ты даешь. Чужого человека привел в дом к отцу, с которым целых десять лет не виделся. Ты даешь.

– Это я разрешил, – заступился за внука Станислав Аркадьевич.

– И вправду, что он дырку в стуле просидит? – щеки Трегубовича порозовели. – Наш человек, земляк.

– Ладно, пусть посидит, – сдался Мосоловский, в его душе зашевелилось глухое безотчетное беспокойство. – Пойдем, я хоть взгляну на этого земляка.

Он поднялся с кресла, Трегубович тоже поднялся, одернул куцый пиджачок и увязался следом. Мосоловский свернул в коридор, вышел в кухню. Навстречу поднялся усатый мужик, плохо причесанный, в дешевом синтетическом свитере и мятых брюках. Какой уж там ученый человек. Сразу видно, дремучий провинциал, бедолага, каких много ночует по московским вокзалам. Мужик улыбнулся в усы, сказал «здравствуйте», потом как-то засуетился, задергался, видимо, хотел протянуть хозяину руку, но в последний момент решил, что рука грязная и протягивать её просто стыдно. Мосоловский, уже готовый предоставить свою ладонь для пожатия, наблюдая за манипуляциями земляка, секунду раздумывал, что делать дальше.

Этой секунды усатому мужику хватило, чтобы коротко развернуться и съездить хозяину квартиры кулаком по лицу. Мосоловский даже не застонал, он просто потерял дар речи, потерял способность издавать хоть какие-то звуки. Полетела на пол и разбилась в мелкие осколки задетая неизвестно чьей рукой стеклянная крышка из-под кастрюли, зазвенело в голове. От неожиданности, от дикости происходящего, от боли в верхней челюсти у Мосоловского перехватило дыхание, белый день сменился темной ночью, однако он каким-то невероятным усилием сумел устоять на ногах, вцепившись мертвой хваткой в угол стола, потащил его назад за собой, услышал, как падают на пол чашки и блюдца. Мосоловский оторвал руки от крышки стола, поднял предплечья вверх, чтобы защитить лицо, но было поздно.