Однажды в Почутове - Валерий Гапеев

— Ну, давай там, поспеши, — кивнул скорбно головой Степан.

В общем, совсем невесело стало у нашей бани. Да и Степан откололся: не могу, говорит, себе позволить такого удовольствия, пока не узнаю все про Ольгу...

Через неделю собираемся в пятницу, как положено, у бани, без Степана уже, тут Леший приваливает, — скрюченный, хоть ты его в лукошко клади.

— Слышь, чучело лесное, чего тебя так пригнуло? — спрашивает Горыныч.

— С вами, людьми, намыкаешься, — отвечает Леший. — Хотел просве­тить, понимаешь, отсталость серую, так они непонятно что устроили...

— Ты поясни, а потом обвиняй, — убедительно попросил Семен. — А то я ведь сгоряча...

— Цыц всем! — отдал приказ Митрич, учуяв настоящую беду Леше­го. — Сказывай, лесной дед, что случилось?

— Вот и случилось... — присел Леший на скамейку, козью ножку у Митрича взял, затянулся, выдохнул облако и стал сказывать: — Вот не знаю, кто про мой телевизор напутал, да только стали ко мне приходить молодухи, чтоб я им погадал! Не, вы это видели: Леший работает за гадалку! Это ж первый Леший-философ, можно сказать, во всей округе, а они из него бабку-гадалку сделали.

— А чего тебе гадать? Включил бы им телевизор...

— Так я и хотел было включить! — отчаялся Леший. — Сделал ведь, все показывает. Да только...

— Что только? — спрашиваем.

— Степаниха ко мне пришла, ну, Ольга, нашего Степана жена, — начал рассказывать Леший. — Пришла, вот такой кусок свежины притащила, не вам ровня, жадины. Пришла, значит и говорит: «Ничего я в жизни этой не виде­ла, окромя любви своей Степана. Всю жизнь ему собой застила, насильно на себе женила, и первого ребенка, его не спрашивая, без свадьбы от него зачала. И всю свою жизнь положила на то, чтобы рядом со мной он был, чтобы счастье мое со мной было. А если бы не была я такой настойчивой? Степан же умный мужик. Женился бы он на той городской, выучился может, и министром стал бы, при деньгах был бы, при должности. А я его, баба деревенская, в четы­рех углах закрыла, от света отгородила, что я ему дала? Любовь свою? Так любовь на хлеб не намажешь, на плечи не накинешь... Включи свою машинку, Леший, хоть правду знать буду: каким счастливым был бы мой Степан, если бы я, дура такая, не уцепилась в него кошкой остервенелой... »

Вот те и раз. Тут мы все про сомнения Степана вспомнили.

— Надо им очную ставку сделать, — говорит Семен. — Степану и Степанихе. Чтоб не несли всякую чушь друг на друга.

— Сам чушь несешь, — отвечает Митрич. — Надумал, тоже: в любовь соваться. Без нас разберутся. Слышь, Леший, а машинку ты починил, все исправно показывает? Степанихе показал?

— Починил, — говорит Леший. — А Степанихе не показывал, сказал — неисправный. И сам не глядел. Ну его... Вот, с собой притащил, — и ставит на столик наш, между пива, свой гадский телевизор.

— Это хорошо, — говорит Митрич. — А за сколько ты его продашь?

— Продать? — вскинулся Леший. — Да он мне столько денег принесет...

— Ладно, договоримся, — говорит Митрич. — С каждой моей свежины тебе... пол-лопатки.

— И полендвицу! — добавляет Леший.

— И с меня пол-лопатки, — расщедрился Горыныч.

— Так и я не против Лешего попотчевать, — подключился Семен. — Мои, знаешь, какие кровянки вкусные делают? А колбасы?

Растерялся Леший. Подумал-подумал и решился:

— Ладно! Ваш аппарат! Но чтоб честно!

— Да кто же тебя, черта лесного, обманывать будет, — усмехнулся Митрич. — Давай, Горыныч...

Ну, Горынычу два раза повторять не надо. — Дыхнул он сильно, но осто­рожно, затяжным выдохом — пламя аккуратно на аппарат пришлось. Тот и сгорел, только кучка пепла осталась.

— Ишь, технология какая хорошая, — заметил Митрич. — С такого боль­шого аппарата пепла чуточку.

Так и не узнал Степан, что бы да как было, если бы он не женился на Ольге, а Степанихе мы и вовсе сказали, что все про аппарат наврал Леший.

И правильно мы сделали. Потому что, как узнали в Почутове, что сгорел аппарат инопланетный у Лешего, враз веселее стало возле нашей бани.

Про Митрича

Помер наш Митрич.

В ту самую пору, когда после скучных дождей приходят ядреные свет­лые утра.

В пятницу он попросил Семена взять машинку постричься. И Семен его аккуратно постриг возле бани. Попарились мы с чувством: все работы в огородах сделаны, осталось свеклу подергать, но до морозов еще далеко. Сидели, любовались на солнышко золотистое, слушали Горыныча: он про дальние страны рассказывать мастак. О хорошем все говорили, тихо и тепло, без споров.

Митрич домой пришел. Митричиха его, как обычно такой порой, сериал свой смотрела. Прилег Митрич на диванчике в передней. Попросил чаю. Митричиха говорит, дай, мол, досмотреть, потерпи: тут вроде сейчас очень интересно будут в любви признаваться. Досмотрела свою серию. Кричит Митричу:

— Дай-ка телефон, там лежит у тебя под головой, позвоню соседке, спро­шу, что-то я не поняла, любит он ее или бросать будет.

Молчит Митрич.

Глянула Митричиха, а он помер.

Похоронили мы Митрича. Отродясь таких поминок в Почутове не было: на полдеревни столы прямо на улице поставили. А что ж...

Про Митрича и его силу мужскую у нас все знали. Да не все. Только мне Митрич признавался, что да как случилось.

Митричиха — она же не всегда Митричихой была. Звали ее и Клавдией. А Митрич, тогда Митька, звал Клавушкой. Месяц они после свадьбы пожили и ушел Митрич на войну. Клавдия ему сыночка родила. Да не судьба: как почутовцы от карателей зимой у Болотника хоронились, заболел и помер мальчишка. Убивалась Клавдия.

Вернулся Митрич с войны, один мужик на все Почутово с руками и ногами. Нашей стороне уж больно досталось: по одному-два мужика воз­вращались в села. Да что ж, жить надо. Мужикам — дома строить, печи класть. Бабам — детей рожать. А от кого?

Была у Клавдии подруга роднее сестры. Пришла она к ней и говорит, как есть, прямо: одна я на белом свете, никого из родных не осталось, мужиков нету. Пусти своего Митрича ко мне... печку сложить. Ни взглядом, ни словом после не упрекну, дай только возможность мне ребеночка заиметь...

И не выдержала, завыла Клавдия так, как только бабы воют — так что всякому ясно станет: горе страшное, непоправимое. И рассказала Клавдия подруге: Митрич мужик, да только... не мужик. Ранило его, да в такое место, что все на месте осталось, кроме мужской силы. Вернулся Митрич здоро­вый будто, а жизнь не в радость. Словечка не вытянуть, все дни по хатам: печки кладет людям, избы строит, а придет — отвернется к стене и спит будто... Стали вместе две бабы реветь. Услышала этот рев соседка Клавдии, старая Прасковья, пришла. Клавдия и тетке призналась, чего уж... Не ута­ишь ведь, все равно все узнают. Сказала тогда Прасковья прийти Клавдии к ней поздно вечером.

Пришла Клавдия. Дала ей Прасковья узелок, а в нем — яиц пяток, трава особая сушеная. И подсказала путь к Висюну.

— Только смотри, девонька: узелок этот чтобы принял да выслушал тебя. А уж какую плату возьмет — этого я не знаю...

Висюн в старом ельнике, месте страшном и нелюдимом, жил. Там и в яркий день сумрачно. Пришла в тот ельник Клавдия. Позвала Висюна. Явился, как корч старый, сухой, скрюченный. Протянула ему узелок Клавдия и говорит:

— Просить тебя хочу, Висюн-хозяин.

— От ведь бабы какие вредные! — вскинулся тот. — Мужиков в селах не осталось, а ты еще и силы которого лишить собралась! А дети откуда браться будут?

— Наоборот, прошу дать ему силу, — сказала тихо Клавдия.

— Как так? — аж подпрыгнул Висюн. — Ты, девка, в своем ли уме? Знаешь ли ты, что, сколько лет я живу, столько лет и силу мужскую отымаю, по просьбам вот таких, как ты, дур. Как же ты надоумилась просить такое у меня?

— Так, Висюн-хозяин, раз волен силу отнимать, волен ее и давать. Проси, чего хочешь у меня взамен.

Прищурился Висюн. Подумал и сказал:

— Верно, могу отнять, могу и дать. Первое тебе условие: не иметь зла на мужа, ежели он другой бабе ребятенка сделает.

Согласно кивнула Клавдия и сердцем сжалась — ждет, что дальше.

— Второе мое условие: ты от него детей никак не родишь до той поры, пока третье условие не выполнишь. А какое третье — говорить не стану.

Все внутри Клавдии черным стало, холодным. Но рассудила: ей с Митричем так и так детей не нажить. Пусть он хоть себя мужиком чувствует. Только бы не бросил ее... Да если и бросит... Главное — чтобы счастливым стал. Пусть у него детишки будут. Ее ведь вина, Клавдии, что их сын-кровиночка сгорел в болоте.

— Согласна.

— Хорошо, девка... — уставился на Клавдию Висюн своими глазками-точ­ками. — Возле деревни стоит груша старая, засыхает уже, одна ветка чуть зеле­на. Иди домой и думай. Если решишься — бери нож. Палец-мизинец на левой руке разрежь и крест на стволе той груши нарисуй. Сама все увидишь... И знай мое слово: обратно силу у Митьки твоего не заберу, а тебе детей не дам.

Вот так было дело.

Все дивились, как вдруг старая сухая груша-дичка стала в листву среди лета убираться...