Одинаковые тени - Рональд Харвуд

— Да, он работает здесь, — говорит мастер Абель.

И я слушаю изо всех сил, но слышу не очень хорошо, потому что эта чертова нахальная Бетти распевает на кухне.

— Да, да. Я позабочусь об этом. Нет. Они в Англии.

И это все, что я слышу. Я быстро иду в гостиную, и скорей начинаю вытирать пыль, и пою «Когда святые в рай войдут» — эту песню я пою часто.

И, друг, я знаю, что сейчас будет. Мастер Абель сойдет вниз и будет со мной говорить, потому что по телефону говорили обо мне, и я это знаю.

Да, сэр, так я и знал. Я слышу, как он спускается по лестнице, и я дрожу и не могу петь, потому что в горле у меня от его шагов совсем пересохло. А мастер Абель входит в гостиную, он одет в белый костюм для тенниса, и, друг, в этом костюме он выглядит очень красиво, потому что кожа у него цвета желудя, а волосы черные и сам он высокий, почти мне до носа, и я смотрю на него и забываю о проклятом телефоне и обо всем на свете.

— Джордж Вашингтон! — говорит мастер Абель.

— Да, сэр, — говорю я и шваркаю щеткой, как сумасшедший.

— Мне звонили из полиции.

— Да, сэр?

— Они сказали, что вчера у тебя были неприятности.

Я замираю.

— Это правда? — спрашивает мастер Абель.

— Правда, мастер Абель, — говорю я, потому что я твердо усвоил, что мастеру Абелю надо говорить правду, потому что он сам все равно узнает. Все узнает.

И я рассказываю ему про эту миссис Валери, я рассказываю ему правду таким образом:

— Мастер Абель, я сижу на скамейке для неевропейцев на набережной, и ко мне подходит эта дама и говорит, что у нее есть для меня работа. Я отвечаю, что работаю у мистера и миссис Финберг, а она спрашивает, свободен ли я сейчас, и я говорю «да», а она говорит, что ее дело на десять минут и что все остальное время я буду свободен, и, мастер Абель, я-то знаю, чего ей от меня надо, и я молчу, и это чистая правда. И тогда она снова просит меня, и я снова молчу, и это чистая правда, сэр. И тогда этот полицейский ван Хеерден проходит мимо моей скамейки, он идет в участок, сэр, и, мастер Абель, клянусь вам, она подзывает его и говорит, что я схватил ее за юбку, и он так странно и долго смотрит на нас и ведет меня в участок, и она идет тоже. Но, мастер, она говорит, что не хочет никаких неприятностей, и уходит. Но, мастер, мне она устраивает кучу неприятностей, и, я говорю вам, этот ван Хеерден разбил мне губу, и это чистая правда.

Это и в самом деле чистая правда, и, хотя мастеру Абелю всего девятнадцать, он все понимает и ничего не говорит, кроме того, что эти полицейские — ублюдки и любят устраивать неприятности африканцам.

— Ты знаешь, зачем они звонили? — спрашивает он.

— Нет, мастер Абель, не знаю, — говорю я.

— Они спрашивали, есть ли у меня молодая сестра, и сказали, что, если есть, мы должны тебя выставить, потому что ты опасен для европейских девушек.

— Друг! — больше я ничего не могу сказать.

— Бедный Джордж Вашингтон! — говорит мастер Абель. — Сколько у тебя неприятностей!

— Да, баас.

— Не волнуйся, у нас тебе ничего не угрожает. — И он улыбается, так хорошо улыбается.

Знаете что? Этот мастер Абель всегда говорит мне, что в этом доме мне ничего не угрожает, а это приятно слышать, потому что африканцы вроде меня всегда всего боятся, потому что у африканцев может быть куча всяческих неприятностей, Только я должен вам сказать, что не хотел бы быть европейцем, потому что мне нравится быть африканцем, потому что я люблю африканских девушек вроде Нэнси, о которой я не перестаю вспоминать.

А мастер Абель, выходя из комнаты, спрашивает:

— Куда запропастилась моя ракетка?

— Она в прихожей, мастер, — говорю я.

— Где, черт возьми? — кричит он.

Друг, мне нравится мастер Абель, потому что он хороший. Поэтому я иду в прихожую и достаю ракетку из шкафа под лестницей, где она всегда лежит, и мастер Абель это прекрасно знает. И я даю ему эту ракетку, и он мне улыбается, но молчит, и я ему улыбаюсь, потому что мне нравится мастер Абель и я знаю, что он мне друг, — вы меня поняли?

И я опять принимаюсь за уборку, потому что я — слуга мистера и миссис Финберг и должен убирать их дом. И я все время думаю об этих ублюдках-полицейских и о том, какие неприятности они мне готовят, предупреждая мастера Абеля о всяком таком, а это мне сильно не нравится, потому что, сказать по правде, мне не очень-то нравятся европейские девушки, разве что некоторые, но, друг, клянусь вам, я бы до них не дотронулся, потому что не хочу неприятностей.

А я помню, когда я работал официантом в отеле «Уэйфэрерс» на набережной, мне пришлось нести чай в номер одной белой дамы, и когда я туда вошел, она спала на кровати, а окно было раскрыто и по комнате гулял ветерок. И я должен сказать вам, она лежала на кровати в одном халате, и ветер его распахнул, так что я все видел — вы меня поняли? И, друг, я должен признаться, мне это очень понравилось, потому что она была красивая европейская девушка. И вы знаете, что я сделал? Друг, я схитрил. Я не поставил поднос и на цыпочках тихонько вышел из номера и дал поднос моему другу Питу, который был тоже официантом, чтобы он тоже мог войти и поглядеть. Друг, как мы смеялись! Но однажды маленький европейский мальчик назвал меня «шоколадкой», и я сильно ударил его по щеке, так что на ней осталось пять красных следов от моих пальцев, и он заплакал, и меня уволили. Я знаю, что поступил неправильно, да ничего не мог с собой поделать. Пит тоже теперь там не работает, потому что этот отель снесли и на месте его построили красивый жилой дом, и Пит сейчас работает в отеле «Океан», тоже официантом, и мы с ним раз или два встречались.

А я не могу не думать об этой Нэнси, и о моем сне, и о том, какой у нее приятный голос, и, друг, я думаю о ней слишком много, и, сказать по правде, я вообще слишком много думаю о девушках. Поймите меня, я очень люблю девушек, а эта Нэнси такая красивая, — вы меня поняли? И я чувствую, что мне просто необходимо пойти к женщине.

И тут эта нахальная коса Бетти зовет меня обедать, и я забываю о девушках, но после обеда, когда я сижу у себя в комнате и, как сказал мастер Абель, записываю всякие вещи, я снова начинаю о них думать. Я думаю о Полине, которая работает в большом доме на Виктория-роуд, где служанки живут в отдельном флигеле во дворе, так что ты запросто можешь к ним заходить, потому что ночью никто не увидит, как ты приходишь или уходишь. Только надо вести себя тихо, потому что девушкам там не разрешается принимать парней, потому что это дурно. Не могу понять почему.

Значит, я встречался с этой Полиной два года, и она иногда моя женщина, потому что если зачастить, она меня на себе женит. Она не страшная и не толстая, как Бетти, но и не такая красивая, как Нэнси, но все равно она миленькая, и, друг, она всегда рада меня видеть, хотя она всегда рада видеть других африканцев, и я ничего не имею против.

Стало быть, я кончил писать, лежу на кровати и вовсю думаю об этой Нэнси и думаю, что, пожалуй, лучше сегодня сходить к Полине, иначе я все время буду думать о Нэнси, а это, друг, плохо.

Итак, когда мастер Абель приходит с тенниса и хочет вечером пойти купаться на Сандерс Рокс, я спрашиваю, можно ли мне уйти, и он, разумеется, говорит «да», только чтобы я не возвращался так поздно ночью и в таком шумном автомобиле. Поэтому после ужина я собираюсь взять свой велосипед и поехать к Полине, но тут понимаю, что моего велосипеда здесь нет, потому что я вернулся домой в автомобиле. И когда я иду в гараж, где мне позволено ставить мой велосипед рядом с машиной Финбергов, на которой в их отсутствие ездит мастер Абель, я убеждаюсь, что моего велосипеда там нет, и я знаю наверняка, что он до сих пор в доме Джанни Гриквы на Ганноверской улице и что мне придется за ним туда сходить. И, друг, мне это не нравится, потому что мне не нравится Джанни Гриква и то, чего он от меня хочет с этими снимками, но, друг, вы понимаете, что там я могу опять увидеть Нэнси? А это уже хорошо.

Поэтому я иду пешком к тому дому на Виктория-роуд, где работает Полина, и тихонько вхожу во двор и стучу в дверь ее комнаты.

— Кто там? — спрашивает она.

— Джордж Вашингтон, — говорю я так тихо-тихо.

И она впускает меня и улыбается, потому что знает, зачем я пришел.

Я вхожу и вижу, что она миленькая и на ней красная юбка, без чулок и туфель, и, друг, она мне очень нравится, она такая миленькая и кругленькая, а я такой высокий, и она мне не достает до подбородка, — вы меня поняли?

— Где ты так долго пропадал? — спрашивает она.

— Был занят. Правда, был очень занят, — отвечаю я.

— Да, — говорит она. — Я знаю, что ты был занят. Кем это ты был занят, бездельник?

— Да нет же, Полина, — говорю я, и качаю головой, и улыбаюсь, потому что ей нравится моя улыбка. — Нет, я вел себя хорошо, это чистая правда. — А это неправда, потому что на той неделе я ходил к Саре, женщине Пита.

— А что ты скажешь о женщине Пита? Бездельник, — говорит она, — что ты скажешь о Саре, а?