Двойная игра - Гюнтер Карау

Нежные голоса скрипок заиграли мелодию старого германского гимна: «Германия, Германия превыше всего…»

3

Телеграмма 115/1 (молния).

Отправлена 28.1 в 3.10

по распоряжению районного прокурора.

Вручить дежурному офицеру немедленно.

В дополнение к телеграмме 113/1 об обнаружении трупа в лесничестве Грамцов.

Содержание: о подъездных путях к месту обнаружения, трупа.

В дополнение к отправленной нами телеграмме 11311 указывается, что из-за продолжительных дождей подъездные пути к месту обнаружения трупа непроходимы для обычных служебных автомашин. Для проезда оперативной группы настоятельно рекомендуется использовать рабочую дорогу лесничества, начинающуюся на автостоянке у 72-го километра автострады.

Проводник ожидает на указанной стоянке.

ВРИО начальника: лейтенант уголовной полиции Кёлер.

Назавтра инженер Неблинг целый день торчит у себя, в комнатушке технолога. Как только звонит телефон, он первым хватает трубку. Наступает обеденный перерыв. Обычно Неблинг довольствуется парой бутербродов и пакетом молока. Но сегодня он вместе со своими коллегами идет обедать в столовую.

Молодой мастер по фамилии Виттих, которого за его способность говорить на любую тему зовут Профессором, как всегда, разворачивает над тарелкой утреннюю газету и назидательным тоном комментирует прочитанное. Восемьдесят тысяч лет назад в реке Верра жили гиппопотамы. Кто бы мог подумать! А в Швейцарии открыли сонное вещество — как раз то, что нам надо, учитывая наши дела с выполнением плана. Комментируя нефтяной кризис, Виттих говорит: «Хорошо бы, если бы вообще не стало нефти. Тогда бы они не смогли начать войну. Никто не смог бы!» Его не слушают. Все заняты тем, что дают полезные советы сотруднику по фамилии Фарендхольц, сын которого попался в универсаме на краже жевательной резинки. Сначала ругают современные универсамы, которые делают из детей воров, потом — жевательную резинку и все такое прочее, из-за чего дети сходят с ума. Мальчишку Фарендхольца не ругают.

Некоторое время Неблинг слушает молча, потом толкает в бок Виттиха:

— Эй, Профессор, что ты знаешь о Тайхане?

— Тайхань? — Вилка с котлетой, которую держит Виттих, застывает в воздухе. — Один момент! Остров называется Тайвань.

— А о Конфуции?

— Старикан-китаец. Но он сидел не на Тайване, а на горе, как Моисей.

— Может быть, он играл в го?

— О-го-го, парень! Ну и вопросики! Го? Никогда не слышал. Но думаю, что старик играл бы и на органе, если бы он у него был. Дай мне спокойно доесть котлету.

Неблинг уходит обиженный. Перед концом работы он звонит жене:

— Я немного задержусь: зайду по делам в Палату техники. Ненадолго-

Затем он идет в старое здание заводоуправления, где сейчас располагается заводская библиотека.

Библиотекарша удивлена:

— Восточная поэзия? Это что-то новое, коллега Неблинг. — Держась необычайно прямо, старая женщина подходит к каталожным ящикам. — Мне даже не требуется заглядывать в каталог. Посмотрите-ка сюда: старый регистрационный номер Б45/121. — С каталожной карточкой в руках она возвращается к столу выдачи. — К сожалению, читатели таких вещей почти не спрашивают. Мы это отложили подальше, потому что у нас не хватает места. Техническая литература постепенно вытесняет другие книги. Мы ведь теперь все такие современные. — Было заметно, что это ей не по душе. — Вам срочно? — спрашивает она. — Тогда придется сходить в запасник.

Неблинг ждет. Библиотекарша возвращается, радуясь тому, что разыскала книгу:

— Как хорошо, что мы ее никуда не передали. Ведь это сокровище! — Она перелистывает страницы толстого сборника. — Посмотрите на эти прекрасные старинные рисунки тушью. Советую вам почаще обращаться к таким вещам. Может, вам сразу продлить срок пользования книгой?

Неблинг просит ее пока что ничего не записывать: ему нужно найти одно место в тексте.

Она протягивает ему книгу явно разочарованная. Он садится в уголок читального зала. В некоторых местах он зачитывается, находя достойными внимания эротические сцены с их безудержным стремлением продлить любовное наслаждение — не столько поэзия, сколько руководство по искусству любви. Рисунки тушью, сопровождающие любовные сцены, он вынужден переворачивать вверх ногами, чтобы разобраться в анатомии переплетенных тел. О настольной игре в книге не говорится ни слова. В одном месте речь идет о цветах и о том, что это значит, если их пожирает лошадь самурая. Оказывается, цветы — это околдованные женщины. Неизвестный поэт из эпохи забытой династии Хань сравнивает рис по калорийности с мудростью, которая питает силу, и заключает: «Горе тому, кто пройдет мимо и оставит лежать на дороге хотя бы одно зерно!» Но автора но имени Тайхань в антологии нет. Вкрапленные же то там, то тут притчи Конфуция еще больше все запутывают.

4

Йохен Неблинг задает себе вопрос: сколько же стоит протезная мазь, если в придачу к ней дают еще двадцать западных марок? Поезд городской железной дороги пересекает невидимую границу. Однако есть только одна луна, которая холодно взирает с высоты на хорошее и плохое, справедливое и несправедливое. И тог, кто в этом сумасшедшем городе хочет совершить прыжок, не должен забывать, что может упасть, особенно если он под завязку накачался виски.

Двадцать западных марок — в то время это были немалые деньги, во всяком случае, для такого, как я, и я мог бы найти им отличное применение. Как, впрочем, и любой другой. Когда мне наконец-то удалось вырваться из объятий горько рыдавшей тетушки Каролины и я, протрезвевший и озябший, очутился в последней электричке, следовавшей по кольцевой дороге, то уже не мог думать ни о чем, кроме как об этих проклятых деньгах. Время от времени я ощупывал нагрудный карман и ощущал твердую, в несколько раз свернутую купюру. Поезд с воем летел сквозь ночь. Вглядываясь через оконное стекло в темноту, где в глубоком сне лежали крохотные домики садоводов и огородников, я видел свое призрачное и безглазое отражение. Кто это смотрел на меня оттуда?

Я сидел один в отсеке вагона. Открыл окно и подставил голову под струю встречного ветра. Был момент, когда мне захотелось выкинуть денежную купюру, чтобы она, порхая по ветру, унеслась в ночь. Но разве таким путем удалось бы избавиться от нее? Из-за трусости и глупости, которые часто идут рука об руку, я вляпался в эту историю. Двадцать марок или тридцать сребреников — какая разница? Неужто меня так дешево можно купить и заставить пойти на грязное предательство? И разве что-либо изменится, если я тайно избавлюсь от этой двадцатки? Все равно мне не удастся смыть с себя клеймо предательства. От некоторых вещей можно уйти потихонечку, бочком, от себя же самого не уйдешь. Неужели за предательством последует трусость, точно так же, как поначалу она предшествовала ему? Я был выбит из колеи непривычной для меня пьянкой, и в моей гудящей голове тяжело, словно мельничные жернова, ворочались мысли. Что такое предательство, как не недостаток мужества и решимости несмотря ни на что остаться верным самому себе и людям, с которыми ты связал себя добровольными узами? «Мужество — это и есть жизнь», — сказал однажды мой отец. И действительно, разве не теряет власть над самим собой человек, у которого угасло мужество и нет уже сил идти своим путем?

Иногда этот путь очень извилист. Я был провинциальным парнем, которому предстояло сориентироваться в полной абсурда и хитросплетений жизни, где сталкивались великие державы, где одна часть города уже считалась столицей нового государства — Германской Демократической Республики, а другая все еще рядилась в мантию столицы старого рейха, где за двадцать пфеннигов можно было проехать из одного мира в другой и где кое-кто подвергался опасности быть раздавленным жизнью этого разорванного на части города. Но я бы рассмеялся в глаза тому, кто сказал бы, что именно мне грозит эта опасность.

Я был слишком глубоко погружен в элементарную повседневность. Небольшая задолженность по учебе, предстоящая производственная практика, жена и ребенок, борьба за квартиру в жилищно-строительном кооперативе, шумная компания друзей по гандбольному клубу, изготовление различных самоделок, чтобы немного поправить бюджет семьи, — столько всего, что для путешествий из одного мира в другой практически не оставалось времени. Туда-сюда мотались тогда в основном бездельники. Два или три раза я сбегал с кем-то из приятелей в захудалые киношки на Потсдамерплац или Брунненшграссе[14] и после этого мог поддержать разговор о том, живы еще или уже мертвы классические вестерны. Не без зависти и не без вожделения останавливался я в первое время перед кричавшими об изобилии витринами магазинов. А каких только сказочных электронных новинок не предлагал радиомагазин у старого Дворца спорта! Именно сказочных. Но поскольку для тех, кто не был готов заложить ради их покупки последние штаны, все эти вещи были практически недоступны, они вскоре превратились для меня в атрибуты из мира волшебных сказок. У меня просто-напросто пропал к ним интерес. Сегодня, когда нас порой даже раздражает «потребительский разгул в условиях социализма», или как там еще называют это новые левые, можно острить по поводу того, что то была мораль бедных. Согласен, но не надо забывать, что это была и мораль сильных духом.