Сказ о звонаре московском - Анастасия Цветаева

Нашлись, впрочем, и скептики:

-- Ну так как же проверить такой слух? Принимать просто на веру? Это, знаете ли...

-- А его не так давно проверяли, -- возражал кто-то, -- именно проверяли тонкость его музыкального слуха. У него же бредовая теория есть, что в мире, то есть в октаве, -- 1700 с чем-то звуков, и он их дифференцирует, вот в чем интерес!

-- Так это же опять с его слов, это же не доказано!

-- Частично -- доказано! -- отвечали иные, -- приборами измерения частоты звуков; их, как бы сказать, расщепленности. Показания соответствовали его утверждениям -- докуда эти приборы могли давать показания. И все совпадало. А дальше приборы перестали показывать, а он продолжал утверждать, и с такой вдохновенной точностью, которую нельзя сыграть. Да и зачем играть? В этом же ему нет ни малейшего смысла! Вы понимаете, он естественен, как естественно животное, как естественен в своей неестественности любой феномен! И думается, не столько здесь стоит вопрос о том, чтобы ЕМУ учиться, как о том, чтобы ОТ НЕГО научиться чему-то, заглянуть, так сказать, за его плечо в то, что он видит (слышит то есть). Ведь это же чрезвычайно интересно с научной точки зрения...

Так вспыхивали споры везде, где бывал Котик или где слышали его колокольную игру, дивясь ей, не имея возможности сравнить ее -- ни с чем.

А Котик смеялся. Не зло, добро. Его все эти рассуждения о нем забавляли. Чему будут учить его? О чем говорить? О звуках, которые для них не существуют, в существовании которых они сомневаются?

-- Ммне, -- говорил он, -- надо пе-перестаать слышать, и ттогда я бы мог стать их уччеником, поттому что они очень много уччились, а я -- только в моем ддетстве, когда мне надо было выучить ноты, и все эти нотные линейки, и белые кружочки, и черные, и эти паузы и ключи, скрипичный и басовый. Чтобы записать ммои детские сочинения! Но для колокколов все это не имеет значения, эти знаки ниччему не помогают, и это все неверно, потому что я на этих линейках могу нарисовать только один диез и один бемоль, а бемолей 121 и диезов ттоже 121...

-- Да, это наша трагедия, что тут присутствует недогоняемость, -сказала я кому-то о Котике, -- а вовсе не его трагедия, раз он слышит больше, чем мы!

-- Нет, в этом тоже есть трагедия, -- отвечали мне, -- слышанье немыслимых обертонов есть катастрофа. И привести это звуковое цунами в состояние гармонии вряд ли возможно... Может быть, наука будущего...

-- Нет, он действительно мог бы создать неслыханные звучания, если бы научился управлять ими по всем законам гармонии! -- настаивал другой.

-- Вот так логика! -- отвечал кто-то. -- Неслыханные звучания -- мы же слышали их! И им не нужна наша гармония...

-- Тогда бы он владел теми сферами звуков, которые ему слышатся! -продолжал его собеседник. -- А пока они владеют им, а он только врывается в непознаваемое и что-то оттуда нам сбрасывает. Какие-то...

-- Жар-птичьи перья! -- сказала я. -- И перья звукового павлина, которые мы слышим и восторгаемся ими. Хоть многие и отрицают, считают бредом эти десятки бемолей и диезов, причину необыкновенных его композиций. Тут какой-то заколдованный круг!

Но мне отвечали, что все, что я сказала, -- беллетристика. Дело вовсе не в этом: чтобы сочинять музыку, надо изучить контрапункт.

А Котик Сараджев уходил от нас по ночным улицам, окруженный домами в стиле несуществующих для нас десятков бемолей и диезов, и а тишине ночи ему издалека шли звоны подмосковных колоколов, которые трогал ветер.

Вскоре Котик пришел ко мне. Он бережно нес завязанную тесемкой коробочку.

-- Я вам печенье принес! -- сказал он празднично и поклонился не без гордости. Аккуратно развязал тесемку и поставил на стол коробочку, раскрыл крышку и положил ее рядом.

-- Вы, пожалуйста, кушайте! -- сказал он чинно, -- если его с чаем с молоком -- оно очень питательно. И сыну его давайте!

Я благодарила, смущенно смеясь. Это было тоже так неожиданно!

Мы сидели за чаем, вечером, у моей подруги Мещерской, что работала концертмейстером. Котик играл нам на рояле свои ранние гармонизации, которым не придавал значения. Он равнодушно выслушал наши похвалы, но на вопросы хозяйки дома, изысканной пианистки, ответил вразумительно и терпеливо, Котик казался усталым.

-- Оппять ббыл царем! Эттим ссамым, Федором Иоаннычем, что ли... Не-иннтересно! И заччем им это поннадобилось? Каккой я ццарь? Онни говорят мне: "Ты типаж (это что такое?). Да! Великолепный, ты же рро-дился ббыть Иоаннычем этим, и наружность твоя, даже и грима не надо"! Нно ведь у них совсем никкуда негодные колокола, я на них совсем не могу играть. Три-четыре колокольчика -- и все! Если б один большой был -- хотя бы благовест можно, а то... А они говорят -- нам трезвон надо! Мы, говорят, тоже попросим у Наркомпроса колокола, только играй! Вся Москва, говорят, на спектакль приддет, понимаешь? Но я им сказал -- нет, хватит! А колокола пусть даст на мою колокольню Наркомпрос! И я ушел.

Лицо его подернулось тенью -- и он заговорил вдруг быстро-быстро, но не по-русски, а на языке вполне непонятном; раздражение слышалось в интонациях. Пораженно глядели мы друг на друга, ничего не понимая.

"По-армянски, -- мелькнуло в моем мозгу, -- отец -- армянин, и, может быть, в его детстве..."

Заливчатый детский хохот вывел нас из смятенья. Это хохотал сын подруги, маленький Туля, в восторге от неожиданности. Он восхищенно уставился на чудного гостя, не слушая увещеваний матери. Легким румянцем подернулось ее лицо; глаза, мягкие, под тяжелыми веками, смотрели на Котика, силясь понять происшедшее. Но он, уже придя в себя, тоже смеялся, кивая ребенку, и, покраснев тоже, -- извинялся.

-- П-простите! Я -- заббылся -- ппростите! Этто со мной ббывает, я, иногда волнуюсь, наччинаю говорить слова -- обратно, не как в книгах печатают, а -- наоборот... Этто все из-за этих -- актеров, -- сказал он с нескрываемым недовольством, -- я ввас перепугал, простите...

Но Туля не унимался.

-- А как вы это делаете? Я тозе хоцю так! -- кричал он в необычайном возбуждении. -- Как? Как?

Конец вечера прошел мирно, обыкновенно. Котик держал себя как самый простой гость, если не считать того, что звал нас вместо имен и отчеств -нашими тональностями, но к этому мы уже привыкли.

На другой день к острому интересу моего сына Андрюши, большого мальчика, Котик сидел на диване, обложенный со всех сторон фотографиями, и, перебрасывая их, ничего не спрашивая, нисколько не интересуясь, кто это, называл тональность на них изображенных людей. (Что же это за слух? Что за мозг? -- думала я, поражаясь все больше и больше, -- и какая уверенность!)

Я следила за быстрыми его движениями -- влево от него на диване уже лежала груда просмотренных фотографий. Сейчас он перекладывал картонные странички маленького выцветшего бархатного альбома -- и каждый раз, как встречался -- в любом возрасте -- Андрюшин отец (ребенком ли, в гимназической форме, взрослым ли, где только с трудом можно было поверить, что это тот же человек), Котик называл его Си 12 диезов. Как было любопытно, что младенческие любительские снимки сына Андрюши (о котором цвело убежденье, что он на меня похож) Котик неизменно именовал близкой отцу тональностью: "си 21 бемоль"... И отец мой, Иван Владимирович, каждый раз оживал под пальцами Котика -- стариком ли, студентом, пожилым, в разных костюмах, с лысиной, с русыми волосами, даже очки не всегда присутствовали на фотографиях -- и это среди множества других лиц -- все в том же "до 121 диез"...

Но к концу вечера в Котике проглянула усталость. Он ушел, пожав нам руки, сказав, что пойдет спать, а завтра явится к нам в гости со своим новым детищем, первым из переданных ему Наркомпросом колоколов.

И каким веселым, ожившим он пришел к нам -- легко, как игрушку, неся свой "соль диезик"!

-- Оддин пуд и семь фунтов всего, -- сказал он, ставя его на сиденье Андрюшиной парты, -- я увверен, что в нем, в его сплаве, есть серебро! Да, да, иначе не было бы в нем таккого ззвучания, вы только послушайте!

Он поискал, чем бы, -- и, схватив Андрюшин напильник, с которым тот мастерил что-то, небольшим размахом отведя руку, ударил гостя-колокол.

-- Слышите? -- вскричал он в восхищенном волнении, отскочив в сторону, чтобы лучше слышать. На лице его было блаженство. Серые глаза моего сына были устремлены на Сараджева с неменьшим возбуждением, чем накануне глаза Тули. А по комнате несся, утихая, но еще вибрируя и становясь все нежней и неуловимей, легкий, радостный, о себе заявляющий звук серебра!..

-- Котик, -- сказала я, -- можно вам задать вопрос о том, что, по-моему, даже важнее, чем рассказ о любимых колоколах ваших, это так трудно определять, тут вас мало кто поймет, может быть, какие-нибудь мастера, которые знают тайны сплавов, пропорции, они -- да. Но вот могли бы вы определить слух ваш? Знаю, сколько вы. слышите в октаве звуков, и знаю, что это пытались проверить, и недостаточно удачно. Но, может быть, когда-нибудь в будущем, когда будут более совершенные приборы...