Ворон: Сердце Лазаря - Поппи Брайт

На той выставке были и фотографии Лукреции — она и Бенни вместе, но она больше не могла на них смотреть. Они позировали Джареду вдвоем, близнецы как зеркала-перевертыши в костюмах из ремней и кожи. Легкость, с которой они переключались между полами, сделала их еще более взаимозаменяемыми, чем гены. К концу первой фотосессии, восьми часов на воде и сигаретах, Лукрецию подташнивало, кружилась голова, и она была уже не столь уверена в своей скрытой сущности, как все эти годы. Она заплакала, и Бенни обнимал ее, пока мир снова не обрел четкость.

Теперь она смотрит на фотографию в тускло мерцающей стальной рамке над туалетным столиком. Бенни, распростертый на жестком, растрескавшемся бетоне, голова повернута в сторону под таким углом, что еще чуть-чуть и шея сломается, шелковая повязка скрывает глаза, накрашенные черным губы слегка приоткрыты. Иногда Лукреция мечтает найти в себе достаточно сил, чтобы сорвать фотографии со стен комнаты, сжечь их, сжечь весь этот проклятый дом с собой внутри. Устроить очистительный пожар, как они с Бенни сделали давным-давно. В прежней жизни, двумя жизнями раньше, когда она все еще была перепуганным подростком по имени Лукас, мальчишкой в бегах, и будущее раскинулось перед ними бескрайним горизонтом. Теперь оно стало тупиком, которым закончилась узкая улочка ее жизни, глухой каменной стеной на расстоянии вытянутой руки.

Но Лукреция знает, что ей не хватает ни храбрости, ни сил сделать последний шаг, преодолеть пропасть между ней и братом, положить конец одиночеству. Она готова выносить боль вечно, если понадобится, хранить воспоминания, и не требует от себя большего.

Часы на комоде тикают, отмеряя последнюю минуту до полуночи. Лукреция выпрямляет спину и продолжает делать вид, что всего лишь ждет возвращения Бенни домой.

Заходящее солнце размытым огненным шаром тонуло в просторах озера Понтшатрен, когда автобус Бенджамина и Лукаса ехал по, казалось, бесконечной дамбе. Это было как в сказке, как в одной из обратившихся в пепел книг в библиотеке Изольды — мост через пропасть между их детством и опасным, полным чудес городом впереди.

В тот миг Лукас наклонился к уху близнеца и прошептал свой единственный секрет от него, настолько тяжкий, что он и не воображал его произнесенным вслух. Но он понимал: в этом пути над озером было дикое волшебство, и если он не скажет сейчас, то тайна останется похороненной внутри навеки. А Бенджамин всего лишь улыбнулся легко и естественно, и поцеловал брата в щеку.

— Ты думал, мы не знали? — сказал он, и Лукас был слишком ошеломлен, чтобы ответить, слишком потрясен своим признанием и спокойствием Бенджамина, скоростью, с которой мелькал мир за окном автобуса. — Ну, так мы знали. Мы думали, ты знаешь, что мы знаем.

Лукас ухитрился отрицательно покачать головой.

— Господи, — вздохнул его брат раздраженно, но все еще с улыбкой. — До чего же ты несообразительный.

— Значит, ты меня не ненавидишь за это? — Лукас едва не пропустил выражение, промелькнувшее на лице Бенни, гнев, подавленный так быстро, что не успел нанести вреда. Бенджамин покачал головой.

— Мы оба уроды, Лукас. Не такие, как остальные, — он кивнул на пассажиров по соседству. — И в этом наша сила.

Лукас закрыл глаза. И пока они въезжали с дамбы в Новый Орлеан, Бенджамин нашептывал ему историю, сочиненную вместе годы назад, об эльфах-двойняшках, подменышах, которых добрая старая женщина взяла на воспитание в старинный дом, полный загадок, пыли и больших юрких пауков.

Лукреция почти дремлет, когда раздается стук в стекло высокого окна за кроватью, за ее черными льняными драпировками. Сначала она думает, что звук из соседней комнаты, кто-то стучится во входную дверь, хочет войти, и имя срывается с губ:

— Бенни?

Царапающий звук повторяется, будто горсть камешков бросили в окно и едва не разбили. Лукреция встает. В коленях слабость, волоски сзади на шее встали дыбом, холодный пот проступил под платьем, на лбу и над верхней губой.

Доносится знакомый грохот, но Лукреция знает: это нечто иное, слишком сдержанно и близко для грома. Оно медленно прокатывается по крыше, заставляя поднять голову к потолку, и резкий порыв ветра распахивает окна. Огоньки свечей мигают, комната наполняется запахами дождя, расплавленного воска и озона.

— Бенджамин? — повторяет она уже громче. Гроза словно затаила дыхание, и на миг слышно только, как дождь падает в окно, на пол и кровать, мелкие брызги обдают ее лицо.

Шумят крылья, она едва не вскрикивает, когда огромный ворон взлетает на изголовье и створки окна захлопываются за ним.

— О, боже, — всхлипывает она. Ворон громко каркает, словно в ответ, встряхивается, крошечные бусинки воды летят с черных перьев на влажное покрывало. Птица склоняет голову набок, клюв нацелен как кинжал убийцы, и Лукреция задумывается: что ее горе разбудило в это полном призраков городе, что за темный дух вызвало присутствовать при ее бдении.

Она приближается на шаг, наклоняется. Ворон моргает и снова каркает, распахивает крылья чернее ночи. Лукреция отступает назад и присаживается на край кровати.

— Кто тебя прислал? Кто прислал тебя ко мне?

— Лукреция, — говорит голос за спиной, ближе и чужероднее которого нельзя представить, голос, в котором слышно все пережитое и увиденное. Ей слишком страшно оглядываться, сердце колотится в груди как безумное, но она знает — рано или поздно ей придется обернуться, невзирая на ужас. Как Орфею или жене Лота, не обращая внимания на расплату. Не посмотреть было бы в тысячу раз кошмарней.

— Джаред, — говорит она тише, чем шепотом. — Это?..

— Да, Лукреция. Да, — и она оборачивается.

Джаред следовал за птицей, казалось, многие мили, по мокрым улицам мимо полных подозрений косых взглядов, мимо машин, гудевших, если он не убирался с дороги. Птица вложила в него что-то: нить, раскаленную до такой яркости, что она ослепила его, затмила все остальное; острую нужду, которая тащила его через грозу туда, куда он никогда не пришел бы добровольно.

Когда ворон привел его во Французский квартал, он застыл на другой стороне улицы, молча наблюдая за окном спальни. Смотрел на неверный свет, пробивавшийся сквозь кружевные занавески, и размышлял — кто живет там теперь, когда он мертв. Потом птица сорвалась со насеста на фонарном столбе, нить снова натянулась, и он последовал за хлопаньем черных крыльев.

Защитная дверь внизу была открыта, кто угодно мог войти с улицы, любой вооруженный грабитель, наркоман, или убийца. Он закрыл ее за собой, и металлические прутья клацнули так же пусто и твердо, как тюремная дверь.

И вот он стоит на пороге спальни, где умер Бенни, и Лукреция на коленях перед ним. Ворон следит с кровати. Он чувствует, что поводок его душе ослаб, сглатывает, по-прежнему чувствуя во рту химикаты, похмельную затхлость смерти, послевкусие вроде застарелой рвоты, алкоголя и сигарет.

— Почему? — говорит он. Голос как будто раздается откуда-то рядом, не совсем из его горла. Спрашивать больше не о чем, только это слово имеет значение, и он повторяет. — Почему?

Лукреция, кажется, не в состоянии ответить, вглядывается в него неверяще и безмолвно. Она так похожа на Бенни, видеть ее больно — невозможная, точная женская копия Бенни. Джаред чувствует, что вот-вот упадет, и хватается за косяк двери в поисках опоры, но ничто не может заставить исчезнуть пустоту под его босыми ногами. Квартира, эта проклятая комната, хранимая как алтарь, ибо она слишком слаба, чтобы отпустить. Ему чудится, что птица ухмыляется, и он готов свернуть ей шею.

— Почему, Лукреция? — в его рычании осязаемая злоба. Джаред закрывает глаза, прижимается лбом к стене. Изумляется, ощущая твердость дерева. — Что ты делаешь со мной?

— Джаред, — она повторяет его имя как святыню. Когда он открывает глаза, она очень медленно поднимается на ноги, будто танцует под водой. Нерешительно протягивает к нему руку, и он чует слабость в коленях, крепче хватается за стену.

— Надо было оставить меня среди мертвых, — он стонет, гнев поднимается в желудке как рвота, гнев почти смягчает его слова. Он бьется головой о косяк, и Лукреция вскрикивает. — Надо было оставить меня среди мертвых. Я мертв и надо было оставить меня таким.

— Джаред, я ничего такого не делала, — говорит она. Он знает: ее смелость проистекает из страха, что он может повредить себе, может повредить драгоценное сокровище вуду, поэтому он снова бьется лицом о стену. Раздается хруст, и на белой краске остается пятно крови.

— Это ты! Ты и твои гребаные игры в колдовство, Лукреция… отправить птицу поднять меня из могилы…

— Господи, да нет же, клянусь, — она приближается, словно страх потерял значение, словно не осталось иного выхода. Джареду почти жаль ее, почти стыдно, если эти чувства вообще могут пробиться сквозь душащий гнев. Слезы из ярких, влажных глаз сверкают на ее щеках в огнях свечей. И он, наконец, падает, но очень-очень медленно. Оседает, так что когда она пересекает комнату, он съежился у стены, глотая собственную кровь из разбитого носа.