Не позволяй душе лениться: стихотворения и поэмы - Николай Заболоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Генетика Заболоцкого оказалась сверхвлиятельной для его пестрого и одаренного потомства. С самого начала пришедший к неповторимой самобытности (и до конца ее уплотнявший, просветлявший, расширявший), сам он упорно избегал влияний. По свидетельству современника, когда друзья-обериуты решили ответить на вопрос: на кого каждый из них хотел бы быть похожим, то... Хармс заявил: «На Гёте. Только таким представляется мне настоящий поэт». Введенский вспомнил популярного персонажа из юмористического журнала «Бегемот»: «На Евлампия Надькина, когда он в морозную ночь беседует у костра с извозчиками и пьяными проститутками». А Бахтерев, поэт и художник, сказал: «На Давида Бурлюка – только с двумя глазами». Лишь один Заболоцкий признался как отрезал: «Хочу походить на самого себя».
Поставленную задачу Заболоцкий – этот скромный и сдержанный Гулливер русской поэзии XX века – выполнил. И потому именно на него, соприкасаясь с грандиозным эволюционно-линейным миром самыми неожиданными гранями, походят (или, отталкиваясь, ориентируются) люди поэзии нашего времени.
Февраль 2004
Столбцы и поэмы
(1926—1933)
Городские столбцы
1. Белая ночь
Гляди: не бал, не маскарад,Здесь ночи ходят невпопад,Здесь, от вина неузнаваем,Летает хохот попугаем.Здесь возле каменных излучинБегут любовники толпой,Один горяч, другой измучен,А третий книзу головой.Любовь стенает под листами,Она меняется местами,То подойдет, то отойдет...А музы любят круглый год.
Качалась Невка у перил,Вдруг барабан заговорил —Ракеты, выстроившись кру́гом,Вставали в очередь. ПотомОни летели друг за другом,Вертя бенгальским животом.
Качали кольцами деревья,Спадали с факелов отрепьяГустого дыма. А на НевкеНе то сирены, не то девки,Но нет, сирены, – на заре,Все в синеватом серебре,Холодноватые, но звалиПрижаться к палевым губамИ неподвижным, как медали.Обман с мечтами пополам!
Я шел сквозь рощу. Ночь леглаВдоль по траве, как мел, бела.Торчком кусты над нею всталиВ ножнах из разноцветной стали,И тосковали соловьиВерхом на веточке. Казалось,Они испытывали жалость,Как неспособные к любви.
А там вдали, где желтый бакенПодкарауливал шутих,На корточках привстал Елагин,Ополоснулся и затих:Он в этот раз накрыл двоих.
Вертя винтом, бежал моторчикС музы́кой томной по бортам.К нему навстречу, рожи скорчив,Несутся лодки тут и там.Он их толкнет – они бежать.Бегут, бегут, потом опятьИдут, задорные, навстречу.Он им кричит: «Я искалечу!»Они уверены, что нет...
И всюду сумасшедший бред.Листами сонными колышим,Он льется в окна, липнет к крышамВздымает дыбом волоса...И ночь, подобно самозванке,Открыв молочные глаза,Качается в спиртовой банкеИ просится на небеса.
1926
2. Вечерний бар
В глуши бутылочного рая,Где пальмы высохли давно,Под электричеством играя,В бокале плавало окно.Оно, как золото, блестело,Потом садилось, тяжелело,Над ним пивной дымок вился.Но это рассказать нельзя.
Звеня серебряной цепочкой,Спадает с лестницы народ,Трещит картонною сорочкой,С бутылкой водит хоровод.Сирена бледная за стойкойГостей попотчует настойкой,Скосит глаза, уйдет, придет,Потом с гитарой наотлетОна поет, поет о милом,Как милого она любила,Как, ласков к телу и жесток,Впивался шелковый шнурок,Как по стаканам висла виски,Как, из разбитого вискаИзмученную грудь обрызгав,Он вдруг упал. Была тоска,И все, о чем она ни пела,Легло в бокал белее мела.
Мужчины тоже всё кричали,Они качались по столам,По потолкам они качалиБедлам с цветами пополам.Один рыдает, толстопузик,Другой кричит: «Я – Иисусик,Молитесь мне, я на кресте,В ладонях гвозди и везде!»К нему сирена подходила,И вот, тарелки оседлав,Бокалов бешеный конклавЗажегся, как паникадило.
Глаза упали, точно гири,Бокал разбили, вышла ночь,И жирные автомобили,Схватив под мышки ПикадиллиЛегко откатывали прочь.А за окном в глуши временБлистал на мачте лампион.
Там Невский в блеске и тоске,В ночи переменивший краски,От сказки был на волоске,Ветрами вея без опаски.И как бы яростью объятый,Через туман, тоску, бензин,Над башней рвался шар крылатыйИ имя «Зингер» возносил.
1926
3. Футбол
Ликует форвард на бегу.Теперь ему какое дело!Недаром согнуто в дугуЕго стремительное тело.Как плащ, летит его душа,Ключица стукается звонкоО перехват его плаща.Танцует в ухе перепонка,Танцует в горле виноград,И шар перелетает ряд.
Его хватают наугад,Его отравою поят,Но башмаков железный ядЕму страшнее во сто крат.Назад!
Свалились в кучу беки,Опухшие от сквозняка,Но к ним через моря и реки,Просторы, площади, снега,Расправив пышные доспехиИ накренясь в меридиан,Несется шар.
В душе у форварда пожар,Гремят, как сталь, его колена,Но уж из горла бьет фонтан,Он падает, кричит: «Измена!»А шар вертится между стен,Дымится, пучится, хохочет,
Глазок сожмет: «Спокойной ночи!»Глазок откроет: «Добрый день!»И форварда замучить хочет.
Четыре гола пали в ряд,Над ними трубы не гремят,Их сосчитал и тряпкой вытерМеланхолический голкиперИ крикнул ночь. Приходит ночь,Бренча алмазною заслонкой,Она вставляет черный ключВ атмосферическую лунку.Открылся госпиталь. Увы,Здесь форвард спит без головы.
Над ним два медные копьяУпрямый шар веревкой вяжут,С плиты загробная водаСтекает в ямки вырезные,И сохнет в горле виноград.Спи, форвард, задом наперед!
Спи, бедный форвард!Над землеюЗаря упала, глубока,Танцуют девочки с зареюУ голубого ручейка.Все так же вянут на покоеВ лиловом домике обои,Стареет мама с каждым днем...Спи, бедный форвард!Мы живем.
1926
4. Офорт
И грянул на весь оглушительный зал:«Покойник из царского дома бежал!»
Покойник по улицам гордо идет,Его постояльцы ведут под уздцы,Он голосом трубным молитву поетИ руки вздымает наверх.Он в медных очках, перепончатых рамах,Переполнен до горла подземной водой.Над ним деревянные птицы со стукомСмыкают на створках крыла.А кругом громобой, цилиндров бряцаньеИ курчавое небо, а тут —Городская коробка с расстегнутой дверьюИ за стеклышком – розмарин.
1927
5. Болезнь
Больной, свалившись на кровать,Руки не может приподнять.Вспотевший лоб прямоуголен —Больной двенадцать суток болен.Во сне он видит чьи-то рыла,Тупые, плотные, как дуб.Тут лошадь веки приоткрыла,Квадратный выставила зуб.Она грызет пустые склянки,Склонившись, Библию читает,Танцует, мочится в лоханкиИ голосом жены больного утешает.
«Жена, ты девушкой слыла.Увы, моя подруга,Как кожа нежная былаВ боках твоих упруга!Зачем же лошадь стала ты?Укройся в белые скитыИ, ставя богу свечку,Грызи свою уздечку!»
Но лошадь бьется, не идет,Наоборот, она довольна.Уж вечер. Лампа свет лиетНа уголок застольный.Восходит поп среди двора,Он весь ругается и силы напрягает,Чугунный крест из серебраЧерез порог переставляет.Больному лучше. Поп хохочет,Закутавшись в святую епанчуБольного он кропилом мочит,Потом с тарелки ест сычуг,Наполненный ячменной кашей,И лошадь называет он мамашей.
1928
6. Игра в снежки
В снегу кипит большая драка.Как легкий бог, летит собака.Мальчишка бьет врага в живот.На елке тетерев живет.Уж ледяные свищут бомбы.Уж вечер. В зареве снега.
В сугробах роя катакомбы,Мальчишки лезут на врага.Один, задрав кривые ноги,Скатился с горки, а другойВоткнулся в снег, а двое новых,Мохнатых, скорченных, багровых,Сцепились вместе, бьются враз,Но деревянный ножик спас.
Закат погас. И день остановился.И великаном подошел шершавый конь.Мужик огромной тушею своейСидел в стропилах крашеных саней,И в медной трубке огонек дымился.
Бой кончился. Мужик не шевелился.
1928
7. Часовой
На карауле ночь густеет.Стоит, как башня, часовой.В его глазах одервенелыхЧетырехгранный вьется штык.Тяжеловесны и крылаты,Знамена пышные полка,Как золотые водопады,Пред ним свисают с потолка.Там пролетарий на стенеГремит, играя при луне,Там вой кукушки полковойУгрюмо тонет за стеной.Тут белый домик вырастаетС квадратной башенкой вверху,На стенке девочка витает,Дудит в прозрачную трубу.Уж к ней сбегаются коровыС улыбкой бледной на губах...А часовой стоит впотьмахВ шинели конусообразной,Над ним звезды пожарик красныйИ серп заветный в головах.Вот в щели каменные плитМышиные просунулися лица,Похожие на треугольники из мела,С глазами траурными по бокам.Одна из них садится у окошкаС цветочком музыки в руке.А день в решетку пальцы тянет,Но не достать ему знамен.Он напрягается и видит:Стоит, как башня, часовой,И пролетарий на стенеХранит волшебное становье.Ему знамена – изголовье,А штык ружья: война – войне.И день доволен им вполне.
1927
