Быть или казаться? - Сергей Львов

— Рад познакомиться с вами, коллеги.

Мы были польщены, по больше нас просиял наш Николай Николаевич.

Генерал Биязи научил нас многому. Среди прочего — безукоризненным военным манерам. Они в его представлении прежде всего включали точность. Он никогда не действовал по пословице «Начальство не опаздывает, оно задерживается», не задерживался и не опаздывал ни на минуту. Но и подчиненным опозданий не спускал. В особый гнев его приводило опоздание минутное.! «От опоздавшего на десять минут требую объяснения — у него должна быть причина. Наказать накажу, но объяснения должен выслушать. Опоздавшего на минуту наказываю сразу — это распущенность», — говорил он.

Хорошие военные манеры в представлениях генерала Биязи включали в себя вежливость по отношению к мужчинам и галантность по отношению к женщинам. Если к нему в кабинет входила женщина, он неизменно вставал. В ту пору в армии, а особенно у нас в институте, служило много женщин, и генерал, разговаривая, например, с начальником кафедры, женщиной в звании майора, говорил с ней, как полагается говорить генералу с офицером, начальнику с подчиненным, но никогда не забывал, что перед ним женщина.

Был он вспыльчив. Но в гневе не кричал, и уж тем более, не бранился. Биязи в гневе понижал голос и начинал говорить холодно-язвительно. Это действовало сильнее крика. Однажды он столкнулся на плацу с группой молодых военных преподавателей. Мы были возбуждены каким‑то происшествием, обсуждали его громко, употребляя отнюдь не литературные выражения. Мы еще не успели заметить начальника института и отдать ему полагавшегося приветствия, как он заметил и услышал нас и произнес всего три слова:

— Офицеры! Интеллигенты! Филологи! — Мы были готовы провалиться сквозь твердь плаца.

Когда в августе 1945 года я доложил генералу о возвращении из Берлина к постоянному месту службы и на его вопрос «Что было особенно любопытно?» рассказал, как допрашивал пленных из Западного батальона переводчиков вермахта и об особенностях применявшейся у них методики обучения, он не имитировал интереса. Ему было действительно интересно. Генерал тут же вызвал тех, кого это касалось по должности, и приказал мне — Повторите еще раз! А потом:

— Готовьте подробное сообщение!

Не знаю откуда, но наш генерал узнавал о наших личных тревогах и заботах. Мне нужно было привезти домой жену из больницы. Она была очень слаба. Такси тогда в Москве еще не ходили, «левак» был нам не по средствам. Меня неожиданно вызвал адъютант генерала и сказал, что начальник института на следующий день дает мне свою машину. Такое не забывается!

Впрочем, иной раз об этом у нас шли споры — что стоит за таким поведением генерала: искреннее движение души или любовь к популярности. А это ипостась все той же проблемы — быть или казаться?

Однажды наш генерал проводил с нами беседу о военной психологии. Он привел такой пример.

После тяжелого сражения и перед сражением еще более тяжелым Наполеон обходил походный лагерь. Он увидел, что один из его гренадеров, стоя на часах, уснул и у него из рук выпало ружье. Тягчайшее воинское преступление! Надо вызывать караульного начальника, снимать часового с поста, отдавать под суд. Кара за сон на посту — вплоть до смертной казни. Однако Наполеон поднял выпавшее ружье и сам стал на пост вместо спящего гренадера. Когда разводящий привел смену, Наполеон сказал ошеломленному капралу: «Я приказал часовому отдохнуть!» Император был единственным, кто, кроме караульного начальника, имел право сменить часового на посту. На утро об этом узнал весь лагерь, к началу сражения — вся армия. Генерал рассказал нам эту историю с истинным восхищением.

— Каково! — воскликнул он. Однако его восторг разделили не все. Завязался спор. Генерал дал высказаться всем нам, начиная, по старинному воинскому обычаю, с младших по званию.

— По-моему, это актерство! — сказал один из нас.

— Ради поднятия боевого духа можно и по-актерствовать, — сказал генерал. — Будто бы Суворов не актерствовал! В масштабах предстоящего сражения один уснувший гренадер сам по себе вряд ли встревожил бы Наполеона, но ради укрепления дисциплины он мог сыграть ярость. А он сыграл чуткость и не просто не наказал солдата, а стал на его пост часовым. Подчеркнул: «Я тоже солдат». Если для пользы дела полезнее выглядеть снисходительным, добрым, зачем показывать себя злым, грозным, мстительным?

Мне часто вспоминался этот пример и его анализ, и я подумал, что диалектика «быть или казаться?» сложнее, чем мне представлялось когда‑то.

Последний раз я увидел нашего генерала в трудных для него обстоятельствах. Его новое назначение в одну из военных академий было весьма скромным.

Нам, большой группе его бывших подчиненных, было приказано принимать в академии экзамены по иностранным языкам. Мне думалось, что генерал предпочтет избежать встречи с нами. Зачем ему представать перед нами в новом качестве?

Плохо же я знал нашего генерала! Он встретил нас сам, встретил с необычайным радушием. Оказалось, помнит каждого. Всех расспросил, всем пожелал успехов, а потом пригласил отобедать с ним в столовой академии, проявив за столом хлебосольство, радушие, искреннюю приязнь к своим питомцам.

Да будет земля ему пухом!

Долго работал я под руководством талантливого журналиста и писателя, который был в ту пору редактором большой газеты. Он смело выдвигал молодых журналистов. Доверял нам и строго с нас спрашивал.

Тем, кто работал в газетах, известно: у отделов в запасе обычно достаточно второстепенных статей, которые могут идти, а могут и не идти, хуже со статьями важными. Хорошие замыслы не всегда реализуются в редакциях. Однажды мы подготовили по решению редколлегии страницу «Письма читателей о литературе». Она имела успех. Было решено давать такую полосу раз в месяц. Дня за четыре до конца месячного срока меня — я заведовал отделом критики — вызвал главный. «Как полоса писем?» (Газетчики называют страницу — полосой.)

— Числу к двадцатому подготовим! — сказал я спокойно.

— Было решено — раз в месяц. А не через месяц плюс три-четыре дня! — жестко сказал шеф.

Признаться, я удивился. Какое значение имеет, появятся письма немного раньше пли немного позже?

— Принесите все, что у вас есть для полосы, и со всем отделом ко мне, — еще более жестко сказал шеф.

Он не отпускал нас из своего кабинета до тех пор, пока полоса не была готова. Работал вместе с нами до позднего вечера, давая предметный урок оперативности.

И не только оперативности.

Шеф внимательно прочитал письмо военного летчика, которого авария обрекла на неподвижность. Письмо называлось «Книги, которые помогают мне жить». Оно почти без правки было извлечено из нескольких школьных тетрадок, исписанных им на эту тему в госпитале. Рукопись была мужественная, скромная, естественная и искренняя. Главному она понравилась. Кроме одного абзаца. Автор сравнивал свою судьбу с судьбой героя романа Киплинга «Свет погас» — художника, потерявшего зрение и ринувшегося навстречу смерти в бою.

Шеф приподнял над этими строками остро отточенный карандаш, внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Этого ваш летчик не писал. Это вы ему вписали. Он до разговора с вами про Дика Хельдера и не слышал. Угадал?

Я покраснел: конечно, угадал. Я был тогда начинающим редактором, и мне казалось, что редактор вправе улучшать материал непрофессионала, и не задумался о том, насколько такое улучшение отвечает манере, характеру, знаниям автора.

Абзац, который мне самому очень нравился, был вычеркнут.

— В следующий раз я вашу работу делать не буду! — сказал главный.

Этот урок, как и многие другие уроки моего тогдашнего шефа, я запомнил. Сам так никогда больше никого не правил, но и себя подобным образом «улучшать» никому не давал.

Страница «Письма читателей о литературе» вышла день в день через месяц после первой.

Наш главный был незаурядным организатором и мог бы стать не только известным писателем и журналистом, но и руководителем любого большого дела. Умел вовлекать в напряженнейшую работу коллектив, требовать работы и заставлять работать, но и сам работал неутомимо. Не щадя сил и не считаясь со временем. Все это отвечало его внутренней сущности: человека твердого, честолюбивого, энергичного, многому научившегося на войне у больших военачальников — постоянных героев его произведений.

Другие черты, например, заботу о подчиненных, стремление помочь им в трудных обстоятельствах, доброту и отзывчивость, он в себе, на мой взгляд, сознательно культивировал. Прежде всего для пользы дела. Добивался своего не только приказанием, по и обаянием. А обаяние у него и от природы было большим.

Мы, молодые журналисты, которым он поручал большую работу, с которых жестко требовал, но которых и поощрял, — прежде всего самостоятельностью, новыми интересными заданиями — относились к нему, как наполеоновские маршалы к Наполеону, были готовы для него сделать все. Нужно было несколько разочарований, чтобы хоть частично освободиться от гипноза его обаяния, увидеть не только его сильные стороны, но и слабости.