Усмешка Люцифера - Корецкий Данил Аркадьевич

«Ладно. Чего не сделаешь ради науки, — сказал он себе. — Надо будет, и соловьем запоешь, и козлом поскачешь…»

И тут же неожиданно, экспромтом: «…А возьму-ка я себе купе люкс! Научный эксперимент: убьет меня Ната или не убьет?»

Ровно через двое суток диссертанта Трофимова — бодрого, свежего, отлично выспавшегося в комфортабельном люксе — встречал на перроне вокзала сам Синицын, директор Ростовского музея краеведения. Иван даже не удивился, чего-то такого и ожидал. Открывая перед гостем дверцу своей старенькой «эмки», Синицын извиняющимся тоном пробормотал:

— Была бы в нашем хозяйстве соответствующая машина, кхе-кхе, сами понимаете, обязательно бы… Для такого гостя… Кхе-кхе.

— Не стоит беспокоиться, Семен Лукич! — Трофимов благосклонно кивнул.

— Ну, как же не беспокоиться… Не каждый ведь день к нам из самого Эрмитажа ученые приезжают!..

Музей располагался в центре, в глубине зеленого двора. Знакомство с сотрудниками, чай с бутербродами, помесь рабочего завтрака с торжественным приемом. Такая почтительная сдержанность. Иван обратил внимание, что с подчиненными Синицын далеко не так любезен, как с ним. Через десять минут он громко скомандовал: «Хватит рассиживаться! Всем за работу!», хлопнул в ладоши — и все эти музейные матроны и сребровласые старушки, побросав недопитый чай, живо рассыпались по местам.

Небольшая экскурсия по музею. Вот сокровища Донских курганов, две тысячи единиц: сплошь золото и серебро. Вот клады боспорские. Вот каменные бабы половецкие. Чучело белуги, самой крупной в мире. Шарманки авторские. Сабли и шашки казачьи…

— Погодите, а где же стенд героев Донской революции? — спросил Трофимов. — Собственно, из-за него я сюда и приехал.

— Вот как?

Синицын растерялся.

— Мне очень жаль, Иван Родионович… Этот стенд, его, простите, разобрали… — На круглом, как блин, лице директора музея нарисовалось нешуточное страдание. Он отвел глаза в сторону и стал глотать фразы. — Там такая история неприятная… Терехов, секретарь обкома, который на стенде… Он на охоте погиб, вместе с подчиненным… Сейчас проверка, следствие, а пока все не выяснится, это, вот… Разобрать велели стенд, до дальнейших, как говорится, кхе-кхе…

— Вот тебе раз! Терехов погиб?

Ивану отчего-то вдруг представился дикий берберский лев, раздирающий на части упитанное тело в сером двубортном костюме с депутатским значком на лацкане.

— Его лев, что ли задрал?.. Тьфу, то есть медведь?

— Какой медведь, Иван Родионович? Эх, если бы медведь, не было бы никаких… — Синицын осекся. — Простите, я хотел сказать — застрелили Архипа Кузьмича, по случайности застрелили. И Бузякина, зама его, тоже… Очень неприятная история вышла, кхе-кхе…

— А где экспонаты со стенда? Не выбросили же их?

— Зачем же выбрасывать? Указаний таких не было… Вот, кое-что в этнографическую коллекцию перенесли…

Синицын показал на стеклянную витрину.

— Фуражка эта, Дорохов ее носил… А вот шашка Ивана Кротова… Рукоятка у нее резная, типичный донской мотив… Мы тут никаких имен не подписывали пока, сами понимаете…

— Там еще планшетка с рукописью была. Где она?

Синицын молча проводил его к военной экспозиции. Открытая планшетка лежала под стеклом рядом с оружием времен Гражданской войны. Она была пуста.

— А рукопись ту я чуть было не того… Ни в одну экспозицию тематически не лезет: не народное творчество, не литературный, так сказать, шедевр, вообще не пойми что… Перстень там какой-то описывается… Причем ладно бы скифской работы или половецкой… Да и расплывчато все как-то, не по-научному… Мистика сплошная, убийства…

— Где рукопись? — спросил Иван чуть резче, чем хотел.

— Да в столе она у меня, ничего с ней не стало! — поспешно заверил его Синицын, даже пальцами что-то такое изобразил, словно дирижер при исполнении бравурного марша.

Закончив осмотр музея, приземлились в директорском кабинете. Синицын надел резиновые медицинские перчатки и достал из ящика стола пухлый пакет желтой бумаги — замызганный, мятый, в бурых пятнах и отпечатках грязных пальцев.

— Привычка, кхе-кхе, старого музейщика, — он помахал рукой в перчатке. — Вам тоже могу одолжить пару…

— Спасибо, зачем? Это ведь не экспонат из чумного могильника, — сказал Трофимов.

— Ну… Как скажете.

Иван осторожно извлек из пачки исписанные листки, жадно впился в них глазами.

«Размышления и наблюдения о некоторых удивительных явлениях, а также событиях, связанных с так называемым «иудиным перстнем», записанные дипломированным каллиграфом Георгием Карловичем Рутке в осень 1859 г…»

Так начиналась рукопись. Если бы это оказался чудом уцелевший папирус из Александрийской библиотеки, или неизвестный автограф Пушкина, или даже заверенное печатью небесной канцелярии подробное изложение его, Ивана, собственной дальнейшей судьбы — вряд ли интерес оказался бы сильнее. Сильнее было просто некуда. Он принялся глотать текст, забыв обо всем на свете, не обращая внимания на Синицына, который бесшумной тенью перемещался по кабинету, уходил куда-то, возвращался и опять исчезал.

— Иван Родионович, простите покорно…

— А?

Трофимов поднял голову. На улице за окнами кабинета уже горели фонари, и дождь тихонько барабанил по карнизам. Поперек директорского стола лежал белоснежный рушник, на нем графин с прозрачной жидкостью, две рюмки и блюдо с какими-то разносолами.

— Что ж вы, Иван Родионович? — Синицын впервые оставил свой извиняющийся тон, он упрекал и даже немного сердился. — Вечер уже, смотрите-ка, а вы с утра на одной, простите, бумаге… Это не в донских привычках, чтобы гость вот так впроголодь сидел! Ну-ка, прошу к столу, немедленно!

Трофимов потер уставшие глаза и вдруг почувствовал острый, дразнящий запах. В животе сразу заворочалось, заурчало.

— А с рукописью что? — спросил он. — Я и трети пока не одолел, как быть?

Взмах руки Синицына был по-казацки, по донски решительным.

— Под расписку отдам! От нашего фонда, так сказать, вашему фонду! Мне, поверите ли, даже спокойнее станет…

Балык, черная икра, холодные щучьи котлеты с хреном, мягкая, невероятно вкусная водка («На домашнем укропе! Сам, кхе-кхе, настаиваю!») в простых граненых стограммовиках. И все так ладно, так хорошо складывается одно к одному, и собой Трофимов чрезвычайно доволен. Ведь не зря же он выбил эту командировку, ох не зря! Через месяц-другой, глядишь, списали бы рукопись, перечеркнули крест-накрест шпагатом — и на макулатуру! Все концы бы оборвались, страшно подумать!

— Я вас отлично понимаю, Иван Родионович! — энергично клюет носом Синицын. — Хуже нет, чем вот оно, почти в руках держишь, и вдруг щелк по носу, и нету! И все же, все же, кхе-кхе… — Он сморщил лицо, остро взглянул из-под бровей. — Я ведь перчатки эти надевал, как бы вам сказать… не только чтобы рукопись сохранить. Да плевать я на нее хотел, простите. Противно мне, Иван Родионович, гадко от этой бумаги. Будто зараза там липкая, тысячелетняя! Поймите только правильно… Я ведь и на курганах поработать успел, с трухлявых скелетов пылинки сдувал, в гробницах ночевать доводилось… Эх, всяко повидал… Не брезгливый я человек, вот чего нет, того нет. А тут словно, кхе-кхе… Не хочу за столом, простите.

— Странно, очень странно! Мне, наоборот…

— Еще бы не странно, Иван Родионыч! — перебил его охмелевший Синицын. — Два раза собирался… не в архив, нет, не во вторсырье — на помойку хотел выбросить! В кучу с листьями во дворике — сжечь! Уж простите великодушно… И — не смог! Испугался! Каждый раз как решусь, храбрости наберусь… выдвину этот ящик, а вместо пакета там — черный маузер! Знаете, как тот, из которого Терехов застрелился… Ну, настоящий маузер, десятизарядный, все как полагается… насечки на рукоятке, ствол лоснится, я даже запах слышал, перегаром пороховым тянет оттуда! И трезвый ведь был, и чувствовал себя нормально…

— Постойте, как это Терехов застрелился? — уставился на него Трофимов. — Его же на охоте убили, вы сами мне говорили!