Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гроций и Ваттель признавали, что международные законы войны всегда будут ущербными. Но несовершенства международного права можно устранить через выбор и действия человека. Это означало, что «легально-политический» аспект метадискурса о войне уступал место научному дискурсу, и самое главное – «гуманитарно-филантропической» системе, основанной на моральной философии чувства [Dobie 2009: 1853]. Это переосмысление сместило цепочку изменений от государств в сторону индивидов. Офицеры-дворяне могли выразить свои нравственные чувства в ситуативных «джентльменских картелях», или соглашениях, содержащих условия передачи и обмена военнопленными, а также лечения раненых и обращения с медиками. Подобные договоры не стали новшеством XVIII века. Однако они становились все более многочисленными, подробными и публичными, по мере того как военные офицеры публиковали свои картели с целью сообщить о своих благих поступках. Картели и их авторы напрямую ссылались на чувство гуманности. Действия на индивидуальном уровне в «гуманитарно-филантропическом» измерении влияли на «легально-политический» аспект. К концу века картели перестали быть ситуативными индивидуальными договоренностями и закрепились в государственной политике, став прообразами таких институтов, как Женевская конвенция и Международный комитет Красного Креста.
Культура нравственного чувства также имела важные последствия для отношений между людьми, служившими вместе в армии. Война была особенной ситуацией, в которой оказывались мужчины и немногочисленные женщины и в которой они развивали отношения с самими собой и друг с другом. Военные и моральные философы верили в природную способность человечества к социальности и формированию отношений. В то время как честь в традиционном понимании вела к социальной конкуренции между дворянами и пренебрежительному отношению к рядовым солдатам, социальность объединяла людей. Humanité, sensibilité и honnêteté объединялись с социальностью и естественным правом, формируя близкие отношения, товарищество, уважение и признание заслуг в разных воинских чинах[23]. Считалось, что формирование гуманных социальных связей в армии поддерживает воинскую эффективность, найм и удержание солдат. По мере угасания внутреннего разлада росли esprit de corps («воинская честь») и сплоченность основного состава. Фокус солдат сдвигался в сторону общего esprit de métier(«профессионального духа»), дополненного улучшенной подготовкой и образовательными возможностями. Подобные связи также укрепляли физическое и психологическое здоровье, которое было признано и проанализировано в военной сфере впервые. Развитие внутреннего аспекта – изучения собственного «я», самосознания и чувств по отношению к физической силе – активно проявилось в философии сенсуализма, медицине и литературе XVII века. В то время был опубликован первый современный психологический роман “La Princesse de Clèves” («Принцесса Киевская», 1678), написанный Мари-Мадлен Пиош де Ла Вернь, графиней де Лафайет (1634–1693). Эти перемены виделись весьма современными. Как отмечал писатель Шарль Перро (1628–1703), сторонник современности в «споре о древних и новых», «точно как анатомия обнаружила в сердце каналы, клапаны, волокна, движения и симптомы, о которых древние ничего не знали, так и моральная философия открыла влечение, отвращение, желания и антипатию, о которых древние никогда не знали» [Perrault 1692: 30]. Подобные точки зрения стали фундаментом растущего понимания влияния войны на человеческие тела, разум и сердца.
Динамика и практическое применение нравственных чувств не были лишь проявлением деликатности. Их считали стратегически важными для армии и имеющими широкие последствия для общества. С их помощью можно было выиграть войну, укрепить международный авторитет, сформировать национальное самосознание и воспитать новых героев, наделенных человеческим великодушием и готовностью умереть за родину. Нравственные чувства помогали офицерам формировать боевые альянсы с культурными, лингвистическими и этническими «Другими» на колониальных и торговых постах, содействуя империи и в каком-то смысле уменьшая ее гегемонистский евроцентричный характер. Более того, ведение «хорошей войны» в подобной просвещенной манере также могло в некоторой степени сделать войну менее разрушительной и губительной для настоящих и будущих поколений. Для представителей армии, правителей стран и невоенных интеллектуалов это была достойная цель.
Военное просвещение вовлекало человеческие ценности, но в то же время было практичным, техничным и эффективным. «Просвещенная» война означала принятие esprit philosophique того времени: познающего, оспаривающего, подвергающего сомнению и пробующего новое. В этих экспериментальных попытках, зачастую проявляя собственную волю, а не по королевскому указанию, военные мыслители и деятели переходили в область того, что Кант называл «частным» применением разума, которое «осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе». Кант настороженно относился к данному типу процесса просвещения и напрямую ссылался на военную сферу, утверждая:
Было бы, например, крайне пагубно, если бы офицер, получивший какой-нибудь приказ от своего начальства, стал бы, находясь на службе, вслух рассуждать относительно целесообразности или полезности этого приказа; он должен повиноваться. Однако, по справедливости, ему, как ученому, нельзя запретить делать свои замечания об ошибках в воинской службе и предлагать их для обсуждения своей публике [Кант 1994: 133].
Субординация и подчинение были и остаются необходимыми для работы армии. Таким образом, сомнения Канта вполне оправданны. Тем не менее источники, датируемые XVIII веком, показывают, что представители армии по всей военной иерархии ставили под сомнение получаемые ими приказы или правила, идущие из Версаля, в своей попытке вести «хорошую войну». Приступая к экспериментальному и «философскому этосу, который можно было бы определить как постоянную критику нашего исторического бытия» [Фуко 2022: 348–349], участники военных действий воплотили идеи Мишеля Фуко, который определял Просвещение как
…некое поступательное движение, в котором люди участвуют совместно, и отважный поступок, надлежащий совершить лично. Люди выступают здесь и как стихия, и как действующие лица одного и того же процесса. Так что в той мере, в какой они в нем участвуют, они могут выступать в нем в качестве действующих лиц, а сам процесс осуществляется в той мере, в какой люди решают быть его добровольными участниками [Там же: 339].
По сути, эти реформаторы воплотили в армии на практике просветительскую мысль, превращая теории в реальность, по мере того как зоны военных действий на континенте и за его пределами становились лабораториями или мастерскими, в которых проверялись
